Героиня этой истории всю свою жизнь носила скромное коричневато-серое платье, вследствие чего нет ни малейшей возможности описать ее наряды, а герой если и щеголял изредка яркими цветами, то одевался с неизменным однообразием покроя и совсем не имел дела с каким-либо портным. Оба они ели такую дрянь, что и перечислять не стоит, никогда не носили никакой обуви, не имели не только постоянного места жительства, но даже собственных имен. Бродяги? Несомненно. Безнравственные бродяги, если добавить, что, родные брат и сестра, они нисколько не чувствовали сладости родства, равнодушно расстались в раннем детстве и, встретясь взрослыми, друг друга не узнали и едва взаимно не увлеклись.

Они пережили ряд странных приключений, счастливо избежали многих опасностей, свершили длинные путешествия по воздуху, видели разные края земли и были убиты предательскими выстрелами людей, которым они ничего плохого не сделали. Разве это не основания для повести?

Итак, это были утка и селезень, конечно, сначала утята, настолько одинаковые, что не установлено, различала ли их одну от другого даже родная мать, кряковая утка, еще не старая, но видавшая виды в своей жизни.

Они явились на свет в числе одиннадцати в июньский полдень, когда лучи солнца гонят над болотом жаркие волны ароматов от зацветающих трав, и ястреба, паря на неподвижных крыльях, плавают в прозрачной вышине. Маленький кобчик, трясясь чуть ли не над самыми кустами, кричал от голода тонким, резким, яростным голосом: «кли-кли-кли!» Утка-мать посматривала на него с беспокойством. Она знала, что крупный ястреб вообще не бьет птицу иначе, как на лету или на широкой воде, где ему не обо что ушибиться, но этакая дрянь с голода, пожалуй, кинется, схватит утенка. И, тихонько покрякивая, она уплыла в осоку, уведя за собой весь выводок—целую цепь пуховых темнозеленых комочков, кувыркавшихся и скользивших по воде, как пробки. Эти комочки, прожив всего два часа, однако, умели уже, засунув головенку по самые глаза в воду, пропускать ее через плоский зеленый нос, как делала то утка. Что-то застревало, оставалось на ничтожном язычишке, заставляло глотать. Ах, вот она жизнь: набить животишко и, радостно пища, забиться спать под теплые крылья матери!

Ночь провели на родимой кочке, но не в гнезде. Там тесно, гадко, грязно, там валяются скорлупки яиц, разный сор, набравшийся за время усердного высиживания, — все это не годится для живых веселых утят.

На другой день пронеслась гроза. Из туч, мчавшихся мглистыми громадами, вырвался чудовищный язык бледного пламени, лизнул болото, мгновенно испепелил ряд кустов, взметнул в дыму столбы земли и воды. На утиный выводок такая катастрофа произвела незначительное впечатление: той кочки, где помещался выводок, вихрь не коснулся. Утята, попискивая, шевелились под уткой, и счастливая мать, ощущая их всех, даже дремала, повесив нос, во время грозы. Мало ли какие случаются на свете происшествия! Постороннее дело. Но посещение водяной крысы было ужасно. Она чутьем выследила ход выводка между кочками и нагло кинулась на утят. Напрасно они ныряли: крыса делала это лучше и увереннее, чем они. Напрасно утка, отчаянно крича, била ее крыльями, пыталась клевать. Плоский, тупой и мягкий клюв действовал плохо. Когда на новой кочке, значительно отдаленной от первой, утка после крика, писка, драки, шлепанья и беготни по грязи собрала своих птенцов, то убедилась, что двое из них исчезли. И жалкое кряканье несчастной матери тоскливо дрожало над осокой до утра, когда сквозь росистые своды высоких трав по узким протокам между кочками известной ей дороги утка увела остальных птенцов на открытую воду. Какие звезды кувшинок цвели на поверхности зеркальной воды, какие большие плотные листья у них! На некоторых сидели бледно-зеленые лягушки, смешно кувыркавшиеся в воду при приближении даже утенка. Тут в изобилии и тишине скоро забылось ужасное происшествие, и пошли один за другим счастливые дни. Иногда над лужей мелькала летучая тень и слышался резкий свист могучих крыльев. Тогда утка кричала предостерегающе и ныряла или пряталась в осоку, за ней мгновенно исчезали утята, и над водяной гладью несся яростный клекот хищника, которому не удалось ничего поймать.

Утята росли быстро, в их вытянувшихся крыльях появились пеньки перьев, сами они покрыты были еще пухом, но уже не темным, а с светлозелеными полосами: в случае чего утята теперь бегали и прятались в осоке, а не затаивались в тине.

В том же краю лужи ютились еще два выводка—шилохвости и широконоски; это, конечно, утки не того круга, как кряковые, чином ниже, но все-таки весьма порядочные семейства, с которыми приятно вести знакомство. Бойкие полувзрослые утята всех трех выводков частенько сообща ловили лягушку, таскали и дергали ее до смерти, хотя проглотить не могли. Тут на помощь поспевали утки. Человек ворвался в эту мирную жизнь без малейшего предупреждения. Он вдруг явился и принес все: гром, молнию, дым и дикий ужас хищного зверя. Все это было, быть может, меньше, но утиную жизнь задевало ближе, чем тогда в грозу. Гремели выстрелы, свистел смертоносный град дроби, взметывались в дыму столбы брызг, огромное невиданное животное, сверкая страшными глазами, фыркая и высунув красный язык, гналось за вереницей утят. Старая кряква кидалась на собаку, била ее крыльями по голове, но в пылу защиты взлетела, когда ей показалось, что она отвела собаку от выводка, и упала на воду мертвой, пронизанная свинцовым градом.

Два утенка, не помня себя от страха, выскочили из осоки на середину лужи, побежали по воде, хлопая еще голыми крыльями, а потом принялись нырять. Это их спасло. Они бежали долго, пробрались через болото, переплыли, ныряя, еще ряд луж и выбрались в край озера, измученные, голодные, но обогащенные опытом: они теперь знали, что такое человек с его собакой: это много страшнее и хуже грозы и водяной крысы!

Кончилось беззаботное детство, началась самостоятельная жизнь, полная страха и тревоги. При малейшем подозрительном шорохе на берегу утята сейчас же кидались бежать по воде, укрывавшей, спасавшей их от всех врагов. Однажды человек, косивший осоку, чуть не наступил на них, когда они задремали в полдневном зное. Ни грома ружья, ни собаки тут не было, но испуганные до полусмерти утята выскочили слишком стремительно, замахали по воде крыльями изо всех сил и вдруг почувствовали, что крылья их держат в воздухе. Тогда они взвились в вышину и несколько раз облетели, оглядывая спугнувшего их косца. Так вот он какой, человек! Ничего он не может сделать молодым уткам, летающим высоко. Тут же стало ясно, что мир очень велик, уток в нем много, и по зарям, когда солнце показывается из-за края земли, а в особенности когда оно скрывается за ним, вереницы уток летают от одной воды к другой без всякой надобности, просто так, чтобы помахать крыльями. И брат с сестрой, пристав к разным стаям, расстались, даже не заметив, как это случилось.

Продолговатые озера длинной цепью лежали среди зелени кустов и леса. Восхитительное ощущение лететь высоко над зеркальной водной гладью в полнейшей безопасности. Там, на зеленых перемычках между озерами, постукивают выстрелы, и видно, как кувыркаются утки из неосторожно снизившихся станиц, но… зачем же так делать? Лучше пронестись в недосягаемой вышине. Бывалые, должно быть, и пребойкие парни попадаются из прошлогодних селезней. Они летят так бодро, прямо, так уверенно, как будто наверное знают, что и за цепью привычных озер в туманной дали есть что-то хорошее. Летим! Летим!

А огромная река, величественно развернувшись широкой серебристой дорогой, изгибом откинула почти необозримую отмель—песчаную, желтую, гладкую. На ней сотни луж и ни одного кустика. Тут можно спокойно есть и спать: ни с какой стороны никто никак не подберется.

И утиная стая, шумно свистя крыльями, низит над длинной котловиной, наполненной водой, проносится над ее поверхностью, возвращается и, убедившись, что никакой опасности не угрожает, шлепается на воду.