Плотва, впрочем, не так любит червяка, как хлеб. Она охотно берет на шарик, смятый вокруг крючка из простого черного мякиша без всякой подмеси. Не имея возможности трепать хлеб, как червяка, плотва хлебный шарик щиплет.

На хлеб с маслом, с медом, с духами, на такой сдобренный хлеб в воде найдется не мало охотников (указанных каждый в своем месте), но на один черный хлеб—любительница только плотва. И это, пожалуй, единственное ее достоинство, очень, конечно, скромное.

Живцом плотва служит бодро, долго, сильно, видна далеко, колючек не имеет. Прекрасный живец. Все так, возразить нечего. А берут плотву вяло. Если что другое тут же есть, то плотвы не возьмут. Почему, — понять нельзя. Хищники за плотвой, несомненно, гоняются. Четыре раза ко мне в лодку вскакивала рыба, и каждый раз это была плотичка вершков трех-четырех, и каждый раз поблизости слышался могучий всплеск, расходился огромный круг по зеркалу озера, наполненному пурпурными отблесками заката. Значит, кто-то ловил плотву. Или… или принимали ее за другую, более съедобную.

Там, в озерах и реках средней полосы мне не случалось видеть плотвы более полфунта. На взморьи под Ленинградом у Петергофа на перемет, наживленный мякотью ракушки, под осень обильно ловится плотва в килограмм. Я эту ловлю видел и необыкновенно крупной плотвой любовался хладнокровно; богатой добыче, не знаю почему, не позавидовал. Вероятно, старое вообще против плотвы предубеждение.

Мне никогда не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь при каких-либо обстоятельствах насадил на крючок подуста как живца. Такая ясная, видная, бойкая рыбка и в пренебрежении… Должно быть, не годится. И в желудках крупных рыб подуста я также не находил: должно быть, рыбы его не едят.

Вареных подустов я видел не раз, они всегда имели очень плохой вид, и ухи из них, из подустов, я не пробовал, хотя, что же скрывать—на берегу у костра приходилось едать всякую дрянь. Поступает подуст в продажу, какая на него цена? Старался узнать, но не узнал и подозреваю, что подуст совсем не продается, так как ничего не стоит.

А жаль. После уклеек, окунишек, пескарей подуст первая фунтовая рыба, потрясающая не только удочку, но и сердце юного рыболова. Подусту нужно чистое песчаное дно и немного быстрой воды. Достаточно, чтобы пол-аршинной глубиной неслись над песком даже не слишком прозрачные струи, — он тут, подуст, белый, яркий, красноперый, толстоносый, резво берущий червяка. Едва сбросит, бывало, Клязьма лед, на городском мосту выстраиваются в ряд два-три десятка рыболовов и ко всем—и к малому, и к старому—идут на удочки подусты. Доверчив подуст, простак, а различает, кто его ловит. Иной хитрый старик дюжины три натаскает толстоносых подустов за одну зарю, к мальчишке же два-три попадется в то же время и тут же. Если рассмотреть, то окажется, что на мальчишкиной удочке около крючка узелок, махры какие-то висят, грузило неровно, привешено кое-как, отчего крючок кривит, поплавок ковыляет. Стариковская же удочка выверена, испытана десять раз, на ней все в порядке. Ну и подсечка старика резка, тверда, своевременна и осторожна. Подусту все это известно, так он и различает. Одного подуста я поймал в три фунта, это дядя вершков на двенадцать, подуста меньше трех вершков не видывал.

Как только я мало-мальски изощрился в искусстве рыбной ловли, я подуста ловить бросил. Но забыть… нет, не забыл. Благодарю, милейшая никчемная рыбка, за ясные вечера над гладью реки, дымящей первой свежестью весны, за за трепет юного сердца, впервые взволнованного сильной поклевкой, за бескорыстный восторг от крупной добычи. Красивая рыба оказалась решительно никуда не годной, но не все ли равно. Мало ли обманутых надежд, разве только с подустом так бывает в жизни.

Язь попался мне сразу трехфунтовый в странное время и в неподходящем месте на донную удочку, поставленную кое-как в расчете неизвестно на что. Когда я стал ходить уже с ружьем, я все-таки носил в кармане две-три донных удочки и маленькую жестянку с насадкой. И вот, промотавшись довольно неудачно от зари до полдня по болотам, я вышел к реке на широкую сухую отмель, начавшую прорастать тальником. Тут я срезал прут в мизинец толщиной, привязал к нему донную, насадил на крючок выползка и, воткнув прут в песок, закинул удочку. Она оказалась слишком длинной, попала в быстрину, ее потащило течением, скосило, вытянуло, она повисла совсем дрянно: повидимому, грузило ударилось о песок и крючок попал на мель. Я все это видел, но поправлять не стал—так мне хотелось спать, — и, кое-как прикрепив к леске колокольчик, я повалился тут же среди мелких кустиков тальника на скудном припеке уже осеннего солнца. Желаю каждому рыбаку подобного пробуждения. Я проснулся в сумерках от звона колокольчика. Прут сгибался, мотаясь туда и сюда, колокольчик болтался и звонил неистово. Где тут водить рыбу, разве это удилище? Я схватил леску и, попросту перебирая ее, выволок на песок отчаянно упиравшегося красавца—язя. Великолепная добыча. Язь вознаградил меня за охотничьи неудачи целого сентябрьского дня.

Я с гордостью восседал за столом, где вся семья ела жареного язя. Сказать по правде, его не очень хвалили: травянсто, безвкусно, костей много очень мелких, предательских. Но все-таки несколько человек едят за обедом одну мою рыбу—лестно.

Подъязков, то есть язей до фунта, я переловил множество на подпуск, значит, между прочим, без нарочитого злоумышления именно на язей. Ловил язей я и злоумышленно—с подмостков, устроенных над рекой так, чтобы удобно было опускать для язевых стай приваду из распаренных зерен ржи, овса, из гречневой каши. Как ни странно, иногда к этим вкусным вещам успешно примешивали свежий конский навоз и в мешке из редины опускали все с грузом на дно. Стаи язей шли с бульканьем, с плеском, с пузырями, с шумом. Язи клевали жадно на червяка, на хлеб, на кузнечика, даже на таракана. Это не только красивые, бодрые, сильные рыбы, но и умные, осторожные. Заметив, что двое-трое язей после некоторой возни куда-то исчезли, стая от подмостков отходит. Положим, не надолго, но что же спрашивать с рыбьих мозгов. В ясное солнечное утро с мостков без прикрытия ловить нельзя: видят язевые глаза. Однако, если рядом с собой поставить несколько зеленых ветвей и между ними просовывать удочку, опять довольно, опять язи тут.

Фунт, два, полтора—вот мои язи. Чужих язей видал, хотя очень редко, в пять-шесть фунтов.

Ловятся язи в приглубых местах, на утренней заре, преимущественно с весны и, повторяю, по-рыбьи они очень хитры и осторожны. Что же кинуло незабвенного трехфунтовика на мальчишескую удочку, безобразно закинутую с мели? Такая уж его и моя судьба.

В реках караси попадаются изредка серебристые—в самых глухих заводях с почти стоячей водой и илистым дном; линей там все-таки нет. В озерах, в прудах, иногда просто в грязных лужах красновато-золотистые караси и лини живут вместе; в болотах линь водится уже один, причем ухитряется достигать весьма порядочных размеров. Эти лентяи мутных вод оба очень скучны, пока они мелки. Карась охотно берет на всякую дрянь, лишь бы она висела недалеко от дна; хлебные крошки, отруби, брошенные на воду, он, впрочем, и сверху поклевывает довольно вяло, звучно зато чмокая. Вместе с трелью лягушек такое чмоканье забавно звенит над спящим прудом в вечерний час. Ни крошек, ни отрубей, конечно, может и не случиться тут, а карасишки все-таки чмокают… Что они там собирают? Иногда карась клюнет и зазевавшуюся мошку, реющую над самой водой, но вообще он берет со дна, где лентяй лежит в иле.

Откуда это известно, что карась лежит, может быть, он ходит?

Утверждать, что карась валяется на боку, едва ли кто возьмется: кроме всего прочего обычно вода в пруде мутна и поведение карася видеть трудно. Однако, несомненно, что если в пруде, обильно населенном карасями, удочку с прекрасным навозным червяком или хлебным шариком, соблазнительно пахнущим постным маслом, если такую заманчивую удочку долго никто не шевелит, то горю просто помочь… палкой. Да, надо взять длинную прочную палку и поболтать ею вокруг этой самой удочки, сильно задевая дно. Немедленно начинается клев. Значит, карасишки были близко и спали, а на боку или как по-другому не все ли равно.