Ага — отходит от порки… вон как резво ляжки сдвинула! Дернулась было вставать, охнула, простонала длинно: ладно, Егор под руку придержал, а то бы точно упала. Или не под руку? Я тттебе, оглоед! Лапы с сиськи убери!

А она будто и не поняла, будто и не заметила. Только хриплый шепоток сквозь искусанные губы:

— Меня уже высекли?

— Да девица-красавица. Все уже, все… Пойдем, пойдем… вон, сарафанчик накинем, он гладенький, он лишней боли не даст… пойдем, пойдем…

Оглянулась на Егора, тот понятливо прижал обе руки ко рту: Помню! Могила!

Еще бы. А то точно могила…

Хлопотала над исхлестанным телом Настасьи сама, заранее достав из старых запасов самые-самые притирки. Вся еще в мареве порки и боли, девушка трудно стонала от жгучей мази, сжимала тело, и терлась лицом о подушки:

— Марфа… ой как меня секли… ты бы знала, как это ужасно… эта страшная соль… эти страшные розги… этот потный кучер…

— Ничего… ничего… молодцом… замужем не так уж посекут, это девичье…

«Замужем?» — мелькнуло слово. Мелькнула перед глазами обложка книжки про домострой, в собственный стон вплелся сочный баритон Павла Васильевича про семейный уклад, словно подались ее перины под грузным мужским телом… М-м-м…

Забылась неровным сном, в котором блестело от пота и перекатывалось мышцами тело князя, играл над ее телом и брызгал уксусом длинный бич, пылая от страсти и боли, принимала она совсем не девичье наказание. Долга ночь, которая скоро кончится. Потому что завтра…

Завтра ей на бал. Она сможет.

А нам опять ждать. Причастия от князя.

Февраль 2007 г.

— Полковнику никто не пишет… — привычно ворчал себе под нос припевку, проходя мимо штабеля почтовых ящиков к лифту.

— Полковнику никто не звонит… — привычно давил кнопку мобильника, переступив порог прихожей.

Так же привычно, отработанными до автоматизма движениями, снимал китель, тьфу ты — штатский пиджак! — убирал в шкаф портфель.

Кнопка телевизора на кухне. Кнопка микроволновки. «Чпок!» открытого сока. Ужин. Кнопка телевизора в гостиной. Удобный диван. Круговерть новостей, которые за мишурой кадров и дикторского голоса прятали невидимые миру пружинки управления этим миром… Сигарета, вторая. Кофе. Еще раз кофе.

Кнопка торшера. Очередная книга. Иногда умная, чаще — не очень. Сигарета.

Проверка кнопки будильника: а стрелку и двигать не надо. Завтра ровно в семь все начнется сначала…

…Она как-то спросила его:

— А вам ничего этого не снится?

Посмотрел на экран, где исходил стрелялками очередной идиотский боевик про смелых и честных наших с гадами «ненашими».

Усмехнулся одними губами, презрительно бросив:

— Это??

Она поняла. Она вообще была понятливая. Но даже ей он не смог бы объяснить, что ЭТО снится не может. Как объяснить ей, девчонке, тот ужас недоумения, когда на тебя бежит дух, только что прошитый тремя пулями? В упор, с пяти метров, и ты видишь, как летят клочья из его спины, стреляешь снова, его рвут твои пули, а он бежит на тебя с нечищеным АКМ, яростно разевая бородатый рот и еще не зная, что убит? Когда на тебя бежит убитый тобой труп, это… вот ЭТО может сниться. Но редко.

Или глаза матери рядового Вани Побелкина, которого ты зеленым лейтенантиком привез домой, сопровождая «груз двести». Она так и не подошла к цинковому ящику, стояла у окошка с пыльной геранью, сложив руки под застиранным передником и тихо спрашивала:

— А где Ваня? Вот ты, командир, сам приехал, а мой-то, Ваня, где?

…В тот вечер он отстегал ее действительно крепко. Широкий ремень выписывал на тугой голой заднице старую-старую истину: «Не лезь, куда не просят… Не лезь… Лежи ровнее! Не лезь, куда не просят…». Она почти что молчала, иногда, по конец, коротко то ли всхлипывая, то ли мыча, но лежала на кушетке как влитая. Словно боялась пошевелиться, боялась лишним движением тела еще больше рассердить его.

И все-таки она была вредина. Уже в прихожей, застегивая плащик, сделала невинными свои хитрющие гляделки и предложила:

— А хотите, сегодня я вам приснюсь!

Хотел было шлепнуть, потом передумал: три четверти ремней, хватит с нее.

Усмехнулся, но уже не только глазами:

— Разрешаю. Все, теперь брысь!

Брысьнула. Но приснилась или нет, утром уже и не помнил…

…— Полковнику никто не снится… — тьфу ты, прилипло же!

Ночью спать надо, а не девок голых под ремнем рассматривать! Сон, это вещь такая, солдату надолго не дается.

— Соловьи-и, соловьиии, не буди-и-ите солдат!

Да что ты будешь делать чего тебя распело сегодня, старый хрен? Вроде не с чего…

Не ври себе, господин гвардии полковник! Скоро заверещит дверной звонок — и это будет не домохозяйка, которая изредка превращает холостяцкую трехкомнатную казарму в подобие уютного дома. Это будет она, глазастая девчонка с длинными стройными ногами, свалившаяся ему на голову года два назад. Свалившаяся в совершенно буквальном смысле слова — на дно оврага, где он с неторопливым наслаждением резал стайку тугобоких боровичков. Деловитым и спокойным движением вправил ей вывихнутую щиколотку, почти не задыхаясь, то ли довел, то ли донес до машины, изредка прекращая благодарные всхлипы и прочую смущенную балаболку. Ну и хрен с ними, с грибами — все равно соседям отдаст. Не самому же возиться…

Еще больше смутилась, когда довез к самому подъезду, обшарпанному, как и весь дом, как и весь захудалый район с покосившимися столбами, мрачной пьянью на лавочке и завистливыми глазами соседок: ишь ты, Настюха какого крутаря подцепила! Гля, не машина, а танк, там одна сигналка что жигуль по баблу весит…

Что-то мутное и перегаристое начало ворчать на лавке, чувствуя сутулыми плечами поддержку еще двоих таких же, с цигарками на нижней губе:

— Эй, а ты чего это тут! Наших девок, да? Гляди, сейчас вместе с твоей тачкой в асфальт закатаем! Откупился бегом, бля!

Настя торопливо возилась на сиденье, отыскивая ручку в незнакомой дверке и отчаянно краснела:

— Не обращайте вы на них внимания, я их сейчас сама, скотов мурлыжных…

Молча открыл свою дверку, молча помог ей выбраться. Подволакивая ногу, почти висела на руке, ловя ушами: ишь ты, блядушка, королевной под ручку! А вот мы те…

Что сделают «мы», услышать не успела — кажется, он даже не отпустил ее с левой руки, правой заткнув одну из слюнявых пастей. Невысокий, не молодой, совсем не плечистый, аккуратно перешагнул через тихо воющего на заплеванном асфальте урода и молча глянул на двух остальных, уже привставших с лавки.

Она не видела и не знала, как уже щелкнул на предплечье зажим готового к удару стропореза. Не видели и они, просто… Просто глаза в глаза — и сквозь недельное похмелье до мозгов, до печенок, до требухи гнилой дошло — в его глазах смерть свою прочитали. Спокойную, равнодушную и умелую. Бледно жевали цигарки, пока довел до подъезда. Прятали глаза, когда вернулся к машине. Торопливо закивали, когда он негромко бросил:

— Я потом подъеду, проверить. Если на нее плохо глянут… Я не сказал «тронут», я сказал «глянут»…

…Кому какое дело, что и как там было у них «в первый раз». Ну, в тот первый вечер, когда он объяснял ей разницу между коньяком «КВ» и «КС», когда она ну почти что не стесняясь и не путаясь в застежках, стаскивала джинсы и почти совсем без страха вытягивалась на тугой, ровной кушетке. Тугая на тугой, ровненько вытянутая на ровной… Ой, еще и накидки не было — голая на голой… Нет, страха не было. Ну, совсем чуть-чуть — и не от ремня вовсе! А от того, чтобы вдруг не подумал, что слабая, что трусишка, что ничего не умеет…

С ним было все по-другому — не суматошное мелькание скакалки в теткиной руке, когда петли полос расчерчивали все подряд — от шеи до коленок, даже сквозь тоненькую ткань сарафана просекая багровыми рубцами кожу.