Оглянулась — никого. Постояла. Еще постояла. Скушно… Оглянулась третий раз, несмело протянула руку к пристеночку. Взяла свиточек, глазами стрельнула — не-а, не наши буквицы. А вон тот? А тот?

Сзади ударом хлопнуло — оглянулась: филин! Ух ты, какой здоровущий! Глазищи блюдцами, когти в ладонь… Урукнул-угукнул, испугать хотел. Фиугушки, не таких видали… Чего крыльями-то захлопал? Куда идти? За тобой, что ли? Ну, надо, так пошли…

Ша-а-аг!

Гомон, визг, то ли хохот, то ли ругань — у них иной раз и не поймешь. Не люди, а грохотули какие-то! Аньтика вроде никуда не бегала, ничего не спрашивала — или только показалось, что не бегала? Потому как возникла рядом, словно из-под камня выскочила, и жарким шепотом:

— Там свадьба будет! — Покраснела, будто ее саму сейчас замуж выдавать будут, прыснула в ладошку. Ну что за девка…

Олия вздохнула, напустила на себя серьезный вид и тоже вдруг покраснела : свадьба, это… Это ой-ой-ой! Интере-е-есно!

— Пошли невесту смотреть! — Сначала шагнула вслед за Аньтикой, потом остановилась. Ну что я, в самом деле, как девчонка, невесту глядеть… Эка невидаль, а то мы всяких там невест и ихних нарядов не видали!

А где ты их видала? На трех свиточках Березихи и один-единый разочек живьем, когда одну из сестер-белиц в замужние дела провожали! Ну и ладно… Все равно невидаль… Или все-таки поглядеть? Неужто и у них, как с Саянкой, будет?

Рева и причитаний у сестер-белиц было немеряно: правда, скорей делали вид, что горевали да слезами заливались. Не силком же, а по согласию уходила в замужество Саянка — чего уж горевать-то! Однако так велено, и так повелось — слезами косы обмыть, слезами девичьи годы проводить.

Так и утиралась Саянка не рушником, не косынкой, а распущенными концами собственных кос — уже и слез не было, и хитрющая улыбка нет-нет как промелькнет, а все одно — косой по щекам провела, брови ссупонила, а подружки-белицы как по команде навзрыд всхлипывают. Вот дурехи…

Саянкин мужик — тот как есть видный — даже сама Олия его пару раз до сватовства видала. Ну, рыбу да зерно там привозил, потом по санному следу еще кой чего, потом снова уже без кормленного веления, сам по себе, от души сома приволок. Навозился, начастился, Саянку приглядел, в ноги Березихе упал — та по привычке губы поджала поперву, а потом и рукой как лебедь крылом махнула — пущай…

Наверное, из-за того сома Березиха согласие и дала. Олия к той рыбине даже ко снулой подойти побоялась — хвост за телегой по снегу волочился, а мооорда!!! Усы свесились — в палец толщиной! Девки говорили, такая рыбина хвостом наповал бьет, а коль проглотить кого захочет — и долбленая лодка не спасет! Пожует, да дерево на раз выплюнет!

Шептались по углам — не разбери, о чем больше — про сомину небывалого или про Саянку, что шастала втихаря к этому Ермилу-рыбале. Ермил на ночевку в гостевой избе оставался, и Ольин черед был туда мясных щей с поварни таскать. Притащила, на столе старательно плошки-чашки раздвинула-расставила, кругляш подового хлебца горячего на чистый скат выложила, гостевым мужикам поясно поклонилась и все ж не утерпела:

— А правда, что он и лодку проглотит?

— Кто? — аж поперхнулся Ермил.

— Ну, сом твой!

Заржали дружно, Олию в краску вгоняя:

— Кто ж тебе, ребятеночек, такие небылицы наплел?

Черным-черно обиделась за «ребятеночка» — сами вы! Повырастали головами под потолошницу, а небось никакой свиток хоть набело, хоть начерно честь не сможете! И буквицов рисованных в глаза не видали! Нашли ребятеночка, я вот надысь про рыбины такое чла! Тако-о-ое!

И выдала им нараспев:

Сбилась, покраснела, краем глаза уловив, как уже притихшими ртами ловили ее слова: — не каждый раз белицы в гостевой избе напевы свиточные раскрывают! Давай, девица, давай…

Поздно. Сбилась, устыдилась запинки, уметнулась в сени, потом на крыльцо — уже там чуть не за ворот рубахи поймал Ермил-рыбарь:

— Да погоди ты со своей Царь-рыбиной… Обскажи, чего Саянка-то не идет?

— Да у матушки-Березихи она… Не ходи туда, там по нашему делу, по бабьему! Тебе нельзя!

— Ну, оно конешно.. По-вашему, по-бабьему! — не сдержался, хохотнул, фигурку Олии оглядев. — Куда уж твое бабье-то дело…

Совсем разобиделась, «не сказала — не показала», но по метнувшемуся взгляду Ермил понял, где сейчас его ненаглядная Саянка. Ух, потом и всыпала Агарья за эти гляделки — неча было мужику на потаенную избу показывать! Нечего! Не стрыбай ногами, негодница! Ровно лежи! Я тебе покажу! Я тебе погляжу, куда не надо! И не стони мне тут! Не солеными секу, потерпишь!

Узловатые корни старой березы, выбеленные ветром. Узловатые руки, выбеленные трудами и годами. То ли корни гладят руки, то ли руки спрашивают что-то, скользя по извивам корневищ. Сколько лет Тэйфу-Дымнику, не знал и он сам. Смешные они, люди фиордов… Годы, годы… А сколько тебе, а как ты жил, а что было, а что будет?… А как нужно делать это, а как нужно делать то… Смешные люди, смешные вопросы. А сам что — не смешной был сто жизней назад? Молчи уж, Упавший Тифос…

Знай, живи себе, жди знака — как вот нынешней весной. Много лет уж корпел над пещерными сундуками тихо-мирно, разве что иной раз привечая у порога то новую свенельду-ясновидицу, (чуть было не хихикнул… тоже мне, ясновидицы… знай себе толкуют нараспев от него же услышанное! Ну и пусть их, не жалко…), то алчно блестевшего глазами конунга из фиордов, то зрелую деву, что в пригоршнях приворотное золото приносила, о дитятке мечтая…

Кому отвечал ясно, кому туманно, кому щепотку снадобья не жалел, а проводив, спешил к своим сундукам, скрипел крышками, перебирал… Кожаные свитки перебирал, иные со знакомыми буквами, иные совсем старые, с такими рунами, что и сам не помнил, откуда тут взялись. Не золото, не самоцветы, что тесными грудами в кожных увязках таскали сюда на вечную сохранность люди фиордов. Свитки памяти и знаний…

Смешные они… Не в золоте власть, не в золоте правда. Но разве надобно им это знать? Знание даровано редким, и эти редкие — остальных ведут. Через тьму с золотыми проблесками, потому что так проще пояснить, повести и дать кому чего надо — хоть хлеба, хоть злата, хоть гордой стати у руля кормового. Истину же ведает малая толика — и сколько из них на пути Родевса мудрого между собой схлестнется, куда их пути те выведут, одному ему и ведомо. Куда ни кинь — Пути одни, слова лишь разные. По ихнему — Один, по нашему Зевес, по другому — Род, по третьему и четвертому… А все одно — корни слов перебери — Отец сущего, выше которого нет, Всеотец премудрый и справедливый.

Вздохнул, прислушался. Путь… Путь… Тяжелым топотом ступили на него эмбаты. Сильней удар, дружнее, громче — значит, тверже шаг, больше храбрости в сердце! Левой, правой, левой! Уперлись, копья на уровень груди, щитами край в край, и всей массой — ша-а-аг!

Ша-а-аг! Тяжелей стук боевых эмбат, трещат кожаные ремешки на сильных ногах:

— Ша-а-аг!

Идет лавина на лавину, шеренга на шеренгу, копья на копья, щит в щит — стой насмерть, фаланга честных, свободных и равных, сомкнись щитами, упрись эмбатами…

Мотнул головой — какие эмбаты, из ума выжил, старый пень! Носи уж кожаные обмотки, шнурами прошитые — тут тебе не родная Элла, тут в сто хитонов обернешься, да и то зубы стучат дробно-дробно, словно бежит разбитая фаланга. Сколько лет, как по велению Рода-Свидара сюда пришел! Уже и забыл, как пенится родное море, откуда вышла та самая Афия, смешливая девчонка с волосами цвета лунной ночи. Провожала в первый и последний раз, пахла свежей травой и острым сыром, гибко сплетала сильные ноги на его пояснице…