Она благодарно улыбнулась, потом прищурилась с хитринкой:

— Ага! Очень долго! — намекая на совсем не пенсионный возраст Тимофея Палыча.

— Ну, уж побольше, чем ты! — облегченно улыбнулся в ответ и шлепнул по заду: — Беги мыться!

Точнее, хотел шлепнуть. Красиво, чисто по-женски, как бы «зрело» изогнула бедра, уходя от шлепка, погрозила пальчиком и голой рыбешкой булькнула в воду. На том самом месте, где полчаса назад он мочил ремень…

Когда стала одеваться, прямо на мокрое тело, снова всплыла та, давняя мысль. Точнее, две сразу, одна за одной. Наташка не надевала ни лифчика, ни трусиков. Вообще не носит, что ли? И вторая — те полосочки, которые он на ней углядел, сейчас совсем скрытые под полосами его ремня… Лодка плыла, мысли всплыли, но так и крутились без ответа. Молча начал собирать в пакет уже уснувших лещей, но Наташка отрицательно покачала головой, выбрала двух, потом демонстративно сунула прямо в карман комбинезона тех своих трех глупых карасиков и выбралась на берег. Помолчали. Потом он по старшинству заговорил первым, не глядя на нее:

— А с правой руки… самой себе… неудобно же… захлесты идут, сама знаешь…

— Знаю. — Смотрела теперь уже она — сверху. И не только потому, что стояла выше по берегу. — Но меня некому, чтобы… чтобы настоящими розгами.

Пауза, ненужная обоим. И теперь ее сорвала Наташка:

— Я приду завтра утром. Вы хотите меня… розгами?

— Да. Хочу.

— Я тоже! — еще раз улыбнулась, махнула рукой со сложенной удочкой:

— Я тоже хочу, честно!

Уже вдогонку ей:

— Так это же «ууу!..»

— Это от слова хочу-у-у-у! — растаял в ракитнике пятнистый комбинезон.

Черт, даже не спросил, где ихние дачи… Неужто не придет утром? Придет… Или растает, как сон?

Нет, Палыч, он же Тимофей, он же Тим. Дрим — штука такая, что… короче, если нашлась, то она всегда продолжается.

Июль 2007 г.

Евгений Венедиктович аккуратно вложил закладку и поставил на полку «Город солнца» — память не подвела, и пассаж старика Кампанеллы об ответственности личности очень кстати ложился в новую работу о развитии классических педагогических представлений. Впрочем, от теории предстояло перейти к непосредственной практике и Евгений Венедиктович к этому переходу отнесся, как и ко всему, что делал, аккуратно и обстоятельно.

Он надел удобную безрукавку черного бархата, теплую и совершенно не стеснявшую движений. Шлепанцам тоже было отказано в присутствии — их место на ногах главы семьи заняли хорошо разношенные полуботинки, а уложенные в коробочку запонки заставили выше локтей подвернуть рукава сорочки. Вид, конечно, был не совсем джентльменский, с эдакими-то рукавами, но ситуация если не требовала, то как минимум позволяла… Поэтому Евгений Венедиктович удовлетворился осмотром своего внешнего вида, похрустел суставами пальцев и вышел в большую комнату.

Его супруга, по-домашнему просто Машенька, с присущей ей деловитой миловидностью тоже листала книжку — насколько мог судить Евгений Венедиктович, какой-то очередной современный романчик без смысла, глубины и характеров — так, легкое чтиво для легкой загрузки очаровательной головки.

Вскинув глаза на супруга, Машенька оценила его рабочий костюм, перевела взгляд на часы и согласно кивнула — да, время. Молодо и быстро поднялась с кресла, легонько скользнула губами по гладко выбритой щеке и прошла в комнату дочери. Стоявшая вдоль стены большой комнаты оттоманка выглядела оттоманкой лишь по накинутому сверху ковровому покрывалу и обилию подушек — кстати, вышитых собственноручно Машенькой в период как до замужества, так и после. Аккуратно собрав подушки и подушечки, столь же аккуратно сложив покрывало, Евгений Венедиктович с удовольствием оглядел главную педагогическую достопримечательность своего дома: настоящую, по классическим рецептам изготовленную, увесисто покоившуюся на массивных ножках отлично отструганную лавку.

Он был свято убежден в том, что любой педагогический процесс должен зиждется на вековых основах предков — потому в свое время не пожалел средств на столярный заказ. Более того, прежде чем сделать эскиз будущего воспитательного ложа, он старательно проштудировал несколько десятков книг, в которых то вскользь, то подробно упоминалась это удивительное изобретение предков — лавка. Это вам не садовая скамейка, не полати для храпящего мужика в стоптанных онучах (вот бы удивился Евгений Венедиктович, узнав, что онучи — это всего лишь портянки и стоптанными быть ну никак не могу), не разнеженная мягкая кушетка — это и есть старозаветная лавка, сделанная в рост Машеньки плюс две пяди припуска и на ширину бедер плюс одну пядь припуска и плотно согнанная в косой клин «столешница», такая же обширная и гладкая, как обеденный стол…

Впрочем, искренне любуясь сим произведением историко-столярного искусства, Евгений Венедиктович ни на минуту не забывал о том, что сейчас оно увидело свет божий вовсе не для разлюбезной супруги Машеньки, а для второй Машеньки, названной пятнадцать лет назад в честь верной и любимой супруги. До него доходили слухи, что дочку в гимназии из-за этого зовут Маш-Маш, но какое ему было дело до недалеких прыщавых подростков с их тягой к глупым кличкам…

Впрочем, обе Машеньки уже вышли из комнаты дочери в большую комнату, даже между собой, а не для гостей именуемую «залой», и сейчас предстояло не менее ритуальное действо — передвижение воспитательного ложа, сиречь лавки, в удобную позицию именно для воспитательного процесса — не у стенки, а поближе к середине комнаты. Вон туда, между круглым обеденным столом и боковым креслом. Несколько лет назад (ох, как бегут годы — всего лишь пять-шесть лет назад!) это процесс приходилось выполнять им вдвоем с Машенькой-старшей — в особо нежном возрасте Машенька-младшая еще не допускалась не то что вытаскивать, а даже ложиться на это семейно-воспитательное ложе. С ней тогда тихо и уютно разбиралась в комнате Маша — легким смешным ремешком. Но годы идут, и Машенька теперь почти сровнялась в росте с Машенькой, обещая в ближайший год-два не только перерасти маму, но и (Гм… гм… Не к месту мысли, уважаемый Евгений Венедиктович!) превзойти ее по качеству фигуры — не просто столь же юной и свежей, как было в свое время у Машеньки, но и по некоторым другим параметрам, как то ширина бедер и объем груди. По длине волос, так красиво летавших в воздухе во время танцев, она уже была достойной соперницей своей матушки, впрочем, к вящему и нескрываемому удовольствию последней.

Еще раз впрочем — на воспитательном ложе волна Машенькиных волос смотрелась не менее красиво, как и у Машеньки-младшей… Евгений Венедиктович едва не согрешил, чертыхнувшись — хоть самому называй ее Машенька и Маш-Маш, а то даже в мыслях разобраться трудно, о ком речь… Вот они, словно копия одна другой, словно две сестры — только Машенька-старшая в легком домашнем платье, а Машенька младшая, в настоящий момент, удивительно аккуратно и эротич… (Евгений Венедиктович, побойтесь бога!!!) обернута длинным махровым полотенцем.

Как и положено мужчине, Евгений Венедиктович в одиночку взял за один конец лавки, а две Машеньки вдвоем осилили другой ее конец — приподнявшись над полом и проплыв положенные пару метров, лавка удобно встала на свое, давно заведенное место. Теперь роли исполнялись по отдельности, но согласно давно заведенному ритуалу.

Машенька-старшая вместо своей пустой книжки достала из шкафа Писание, Евгений Венедиктович размял руки, заодно перебирая пальцами, нет ли узлов на суровой толстой веревке, а Машенька-младшая вынесла из холодного чулана, уже почти не напрягаясь от веса, толстое деревянное ведерко с блестящими от воды прутами.

Прутья были приготовлены лично главой семейства, аккуратно и по размеру обрезаны, столь же аккуратно очищены от почек и замочены в строго дозированном рассоле — по большому счету, солеными розгами эти воспитательные прутья молодой березы называть было нельзя. Дело даже в листьях календулы, цветах ромашки и корне шалфея, давно и упрямо мокнущего в кадушке — Евгений Венедиктович строго соблюдал «соленый принцип», лишь для факта, а не для лишней боли добавляя в рассол горсточку белых кристалликов. Он же вам не барский палач, засекавший крепостных Машенек до одурелых криков и черного пота на скользкой от порки лавке…