— О-о-ох!

Все три хвоста, все шесть раздвоенных острых жал жадно вцепились в половые губки, словно награждая себя за терпение. Краешком сознания еще понимаю, что это двадцать шестая плетка, половина позади, теперь можно многое, но мое каменное тело уже само отвечает плетке: дикой кобылой вскидывается и без того задранный зад, дрожат от напряжения ляжки и словно кляп, вбираю всем ртом обивку топчана. Мечусь лицом по кожаной обивке, трусь щеками, некрасиво кривлю и кусаю губы: ой, каким же огнем полыхает плетка!

Подымаются плечи, рывками вздрагивают только что ровные и красивые ноги, тугими медузами плющится о топчан грудь: ой, как же больно меня секут!

Размахиваю, не стыдясь, влево-вправо дергаю поднятый, беззащитный зад: как же зло впивается в него плетка! Хвосты обвивают талию, звонко секут ляжки, я бьюсь от боли и чувствую, как всю меня заполняет горечь сладостной и мучительной порки. Это злая горечь страсти, это конвульсии голого послушного тела, это рисунок рубцов от талии и до ляжек, это мой хриплый тихий стон и до ужаса мокрая, постыдно мокрая, все показавшая щелка…

Огонь на бедрах, огонь внутри. Плетка на теле, страсть в лоне. Но страсть не бесконечна: я еще не умею познавать ее до конца, заполнять себя этой безудержной и сладкой страстью без остатка, и моя несовершенная, неопытная страсть отступает перед секущими жалами Змейки. Теперь все меньше сладкого огня, все больше горькой огненной боли, все сильнее рывки моего тела, и все хуже поведение на топчане. Ну, разве так должна принимать плетку юная воспитанная леди? Некрасиво сдавленные, с силой трущиеся о топчан груди, дрожащие ляжки, вихляющий зад, месиво спутанных волос на мокром от слез лице. Лина, бабушка, я понимаю, что веду себя как обычная крестьянская девка на конюшне, я все понимаю, но я просто не могу: эта порка сильней меня!

В тяжелом дыхании и медленных, словно остывающих судорогах ног и плеч чувствую, как ослабли ремни у коленей. Теперь — на руках… Сквозь толчки крови в ушах пробивается голос Лины:

— Вы можете сойти с топчана.

Приподнимаюсь, скрывая охватившее облегчение: она назвала меня на «вы», значит, мое поведение было не таким ужасным! Уже не только по ритуалу, а просто по слабости охотно становлюсь на колени перед каталкой бабушки: руки аккуратно сложены на коленях, исчерченная полосами попа слегка касается пяток, колени чуть-чуть, на ширину ладони, но все таки разведены в знак женской покорности, голова скромно опущена вниз, но спина прямая: даже сейчас я юная леди, а не девка!

Бабушка негромко переговаривается с Линой. Из-под ресниц украдкой бросаю взгляд на хвосты Змейки, что хищно свесились с топчана и еще потихоньку раскачиваются: у, злюка!!! Капли пота немилосердно щиплют свежие рубцы. Вижу себя со стороны: вспотевшая, лицо красное, волосы спутанные, но в душ меня еще не отпускали. По знаку бабушки приближаюсь к ней все так же на коленях, с благодарностью целую обе руки. Приподнимая за локоть, Лина заставляет меня встать. Узловатые бабушкины пальцы касаются лобка: тут я спокойна, наказания не последует: все сбрито до младенческой гладкости. Пальцы опускаются ниже и глубже — я стою, не шелохнувшись, покорно опустив голову и плотно прижав к бедрам руки.

— Очень, очень неплохо сделана фигурка, — одобрительно говорит бабушка. Ее пальцы остались совершенно сухими, но она заключает:

— Твое лоно высушила боль. Но ты должна научиться управлять сама. Мы поможем… Лина, отведите молодую леди, задайте последний урок и не забывайте: в полночь мы ждем гостей. Вы должны быть готовы…

Теперь я не ползу, а иду в свою комнату. Иду старательной пружинистой походкой, чтобы ничем, кроме багровых полос на теле, не выдавать только что прошедшей порки. Лина кладет на столик у кровати мой ободок, распахивает створки балконных дверей. Ноябрьский ветер суматошно гоняет по просторному балкону остатки желтых скрюченных листьев. Посреди балкона — неглубокий ящичек, доверху наполненный искристым свежеколотым льдом.

Я уже знаю этот последний на сегодня урок, и Лина негромко подтверждает:

— Встанешь по колоколу своих часов, ровно в десять. Порку немножко затянули, лежать осталось меньше получаса. Грудки в лед, ножки в стороны.

Я шагнула к балкону, но руки Лины легли на плечи, придержав.

— Я тоже устала, моя радость. Но у нас с тобой много сил, и я буду ждать тебя после проводов гостей. У нас еще будут интересные уроки, правда?

— Правда… — одними губами и глазами отзываюсь я. И выхожу на балкон, в этот ветер и на этот урок…

А потом будет и Лина — но сначала надо дождаться, пока вспомнят о времени и ударят медным гулом мои старые часы…

2004 г.

Провела модным ногтем по краешку широкого бокала. Старательно-лениво отщипнула микроскопический кусочек спаржи, поужинала им. Поморщилась уголочком рта, когда из динамиков у бара слишком уж отчаянно заверещала номерная фабрикантка. Отклеила очередную паутину обшаривающих взглядов — так и подмывало одернуть подол Олеськиного «произведения модельерского искусства»: «Такие разрезики тебе к лицу. В смысле, к бедрам! Носи с гордым носом!». Угу… Разрезики. От шеи до пяток в дальнем углу зала…

Царственным движением пальца (Ух ты! Получилось! Как всю жизнь подзывала!) поманила вдруг возникшего у бара то ли официанта, то ли вышибалу:

— Еще один мартини…

В его глазах нарастающим итогом — недоумение, потом обалдение, потом не к месту нахальная смешинка и деревянный поклон послушного истукана:

— Что желает леди?

— Если вас не сильно затруднит, САМЫЙ сухой мартини…

(Наверное, он понял, что мартини должен быть таким же ледяным, как ее тон).

Очередной калейдоскоп в его взгляде не прочитала — была занята тем, что лениво-снисходительно оглядывала зал.

— Эта… Ну… Я понял. Щас, мы эта мигом.

Шагнул к бару, потом вернулся:

— Эта, ну… в общем, тут… — пошевелил могучими пальцами.

Вскинула на него глаза, в полсекунды прочитала взглядом лекцию о том, кто она и кто он, плюс легкое неудовлетворение заминкой, и верзила понятливо изобразил деревянное сгибание в поясе:

— Ага… так я счет принесу… потом.

Счет действительно появился потом. На круглом подносике, почти сразу за бокалом мартини. Отпила, поморщилась — нет, это не самый сухой… (А может, и самый… да фиг его поймешь!!!) Мельком глянула на бумажку счета, положила сверху свою денежку (Офигели!!! Да и ты дура! Леди набитая…), краем глаза отметила, что тот, у бара, зафиксировал «движение».

Вышла, поправила прическу, оглядывая мигающую рекламой улицу.

— Эта… я вот того, мотор тут тормознул тебе.

Голос шел сзади и сверху. Обернулась: тот, из бара, глуповато хмылился, показывая пальцем на приткнувшийся к обочине «жигуленок».

Тут же поправился, оттягивая пальцем явно душащий бантик галстука:

— Ну, не тебе, а вам… короче, довезет куда велено. За рулем-то после вина самой нельзя.

— М-м-м… Нет, спасибо. Я хотела погулять по городу.

(Откуда ты взялся-то? На кой леший мне этот «мотор»? И так после двух бокалов финансы поют романсы.)

— Благодарю вас, вы свободны.

— Дык… Точно, свободен! Уже все, отпахал на сегодня. Может, провожу? А то тут народец не очень… лихой народец-то. Опять же серьги вон какие… Не ровен час.

Отщелкнул от шеи «бантик», сунул не глядя в карман, мелькнул на запястье татуировкой якоря.

— Я уж коли берусь провожать, так того… по полной.

— Это как «по полной»? — старательно сморщила нос в легком недоумении.

— Да не, я не про это… Ну… в смысле защиты и прочее. Тут ко мне никто не сунется! Тут все Боца знают…

Царственным жестом подала руку. Верзила засмущался:

— Не, мне вот так под ручку неудобно. Не с руки. Я лучше рядышком идти буду. А то если отмахнуться от кого… Короче, эта… Пошли, да?