— Пройдите на топчан, молодая леди!

Я выпрямляюсь. Еще раз коротко кланяюсь бабушке, потом Лине, которая перед поркой всегда называет меня только на «вы», и уже не ползу, а иду к месту своего воспитания. Иду шагом тренированной гимнастки: плечи расправлены, спина ровная, носочки при каждом шаге оттянуть, бедрами не раскачивать — чай не девка с панели!

Здесь я должна проявить уже не трепетную покорность и послушание, а готовность благодарно и с радостью принять назначенное мне наказание.

Перед высоким топчаном с его креплениями, ремнями и прочими премудростями замираю. Слегка приподнявшись на носочках и «пружинисто» стою спиной к ним — руки опущены вдоль бедер, ладони прижаты к ногам, тело слегка, но ощутимо напряжено в ожидании новой команды…

— Можете лечь, молодая леди!

Привычным движением я оказываюсь верхом на топчане, в который раз ощущаю всем телом жесткую прохладу его черной кожаной обивки. Лина приглашающе расстегивает ременные петли по бокам в изголовье топчана — руки не просто вперед, а немного в стороны. Шелест кожаных петель, тугая упругость пряжек, плотно стянувших руки…

— Задом вверх, пожалуйста.

Я и так лежу попой вверх, и эти слова означают лишь одно — надо «выставиться», то есть снова, как я и «шла» сюда, встать раком. Не просто раком — а «высоким» раком, превратившись в треугольник с задранным вверх, голым, беззащитным и послушным задом…

Подтягиваю колени к груди, поднимаю зад. Широкий кожаный ремень плотно опускается под коленями, притягивает к топчану ноги. Теперь уже ни назад, ни вперед — только вверх или в стороны. И вверх, и в стороны, естественно, только задом, что и требовалось по установленному на сегодня порядку.

Лина неторопливо устраняет некоторые мелкие ошибки с моей стороны:

— Спинку прогнуть посильнее. Вот, уже лучше. Еще чуть-чуть в талии — выставляйтесь, молодая леди, повыше и получше.

— Не правда ли, мы сделали ей прекрасные бедра? — слышу голос бабушки. — В меру широки, но не тяжеловесны, переход от талии весьма изящен.

— Ляжки еще требуют тренировок, — это уже Лина. — Но в целом вы совершенно правы. Это прекрасные бедра для ее юного возраста. Еще немного, и мужчина почтет за честь прильнуть к такому вышколенному заду!

Касаясь щекой обивки топчана, со смесью стыда и гордости слушаю этот неспешный, оценивающий диалог. Медленно разгорается такое волнующее, странное, ниоткуда берущееся тепло внутри тела: оно стало появляться совсем недавно, сначала вызывая страх и робость, а теперь… А теперь я жду этого тепла, которое может разгораться все сильней и сильней — я уже это знаю, я уже поняла суть едкого огонька внутри лона. Оно называется «страсть». Глубокая, жадная, невыразимо приятная страсть, которой так трудно, но так важно научиться управлять! Я знаю, что это будет особая и нелегкая школа — когда этот огонек впервые разгорелся маленьким пожаром и показался наружу капельками любовной влаги, бабушка с Линой сначала от души поздравили меня («С днем рождения, юная женщина!»), а потом я начала узнавать смысл старого, в очень пыльной книге начертанного изречения: «Любовь зло есмь и злом же победиши».

Это было зло неприятной, резкой, непривычной и почему — то очень обидной боли: сильные руки Лины держали мои разведенные ноги, а тоненькое, мягкое на вид, но такое злое на теле жало бабушкиного хлыста слизывало эти капельки с моих припухших складочек…

Конечно, потом был бокал очень сухого шампанского, свечи, удивительно приятный и совсем не «светский» разговор втроем. Ушла обида — они сумели объяснить и показать мне, что это было вовсе не поркой, не наказанием за что-то и тем более без вины, а первым уроком из большой науки укрощения страсти. И в тот же вечер я сделала удивительное открытие: этот милый и жадный огонек внутри тела может ласкать или жечь, неважно, даже после того, как вход к нему только что расчертили полосками мучительных рубцов…

Рука Лины касается моей головы, снимая ободок, аккуратно убирает в сторону волосы. Теперь на мне ВООБЩЕ НИЧЕГО нет, и теперь я действительно готова к уроку. Послушная ее ладоням, держу голову прямо, касаясь топчанной обивки только лбом: потому она и убрала ободок. Снова легкое, но властное касание ее холеных пальцев — и я повинуюсь, за счет рук и прогиба в талии приподнимая груди: они должны быть не расплющены по топчану, а только трогать обивку сосками. Это нелегко, поза требует некоторого напряжения, но мне очень помогает мой проснувший ласковый огонек. Он уже обнял живот, подбирается к груди (правильно — меня и приподняли, чтобы видеть, как набухнут соски!), а теперь, когда ему помогли руки Лины, он добрался и до самого главного. Лизнул изнутри, словно раздвигая теплом малые губки, снова и снова лизнул, теперь все сильнее и смелее, и, наконец, прошелся своим горячим, шершавым, страстным язычком по внешним губкам, оставляя между ними горячую росу любви.

Ладони Лины скользят по спине, талии, охватывают мой поднятый зад, опускаются по ляжкам к коленям — она стоит сзади и видит все. Гладит меня еще раз, и наконец, когда я и сама чувствую, как роса страсти стала обильной, а складочка — мокрой, звучит ее голос:

— Молодая леди приготовилась, моя госпожа!

Эхом голос бабушки:

— Приступайте, моя дорогая.

Я замираю, застываю, леденею… Где-то надо мной, я не вижу, но знаю, изогнулась в воздухе треххвостая Змейка, на миг замерла, вскинувшись в сильной руке Лины, и звонко, резко, пронзительной молнией прильнула к моему заду. Щелчок плети. Вспышка боли. Злые языки на концах Змейки.

Неподвижный, аккуратно выставленный, заледеневший от покорности голый зад.

Медленно и осторожно выдыхаю воздух, медленно и осторожно набираю его снова: держу фигуру. Носочки оттянуты, соски только касанием, попа ровно…

Щелчок плети. Жар по низу моих голых полушарий. Больно… Змеиные языки глубоко кусают тело, но я сейчас послушная статуя, подвластная не своей боли, а только властным жестам свистящей плетки…

Щелчок плети, теперь с другой стороны. Снова кипятком по низу попы, уже с другой стороны злятся змеиные языки. Я не вижу, но знаю, как четко и быстро они рисуют на белой коже яркие раздвоенные поцелуи. Еще раз, еще, еще, еще… ой, боженька, еще и еще! Я теперь не ледяная, я теперь горящая статуя! Но пока еще статуя: сосочки касанием, носочки оттянуты, губы не закушены, попа высоко и ровно…

Обжигает, ой как больно обжигает попу плеть! Спасай меня, мой жадный огонек внутри, снимай, забирай к себе жар плетки, потому что я уже не могу, мне все трудней, а Змейка впивается с каждым щелчком все острее, все глубже брызжет кипятком по всей попе и вот уже находит острыми языками все-таки видные под половинками выставленной попы нежные складочки…

Нашла, укусила первый раз, звонко хлестнула по пояснице и тут же вернулась вниз — теперь уже без промаха, хвостами едкого огня в самую глубину лона… И горящая статуя моего тела потеряла мраморную стойкость — я трусь щекой о топчан и сквозь внезапно намокшие ресницы жалобно смотрю на Лину: не надо туда, бей попу и спину…

Лина ловит взгляд, усмехается одними губами — глаза все так же холодны и строги, но вскинутая вверх рука с плеткой замирает. Потому что негромко заговорила бабушка:

— Я перестала видеть вашу грудь…

Испуганно дергаю плечами, восстанавливая прежнюю позу — «расплющенная» грудь в первой половине порки недопустима, и за повтор такой ошибки последует очень суровое наказание…

— Продолжайте, Лина. Нам осталось…

— Ровно тридцать плетей! — чеканно рапортует моя воспитательница, выше поднимая руку.

Снова опускаю горячий от пота лоб на топчан, выравниваюсь, старательно и ровненько тяну носочки, осторожно ловлю сосками обивку топчана и каменно замираю в ожидании плетки.

Вот и она — свист, щелчок, кипящая боль. Второй раз, третий, пятый… Судорожными короткими рывками вдыхаю — выдыхаю воздух, вцепляюсь ногтями в ремни на запястьях (никто не видит!), отчаянно зажмуриваюсь (это можно!) и неслышно, одними губами, шепчу — спасибо, Линочка: она пожалела, ни одна из пяти плеток не коснулась голых складочек, которые никак не спрячешь, не уберешь в такой позе и…