Свенельд старательно пыхтел в бороду, шлифуя обрезком старой шкуры медные накладки, нашитые на высокие сапожки. Нашивала их Аньтика, причем дырочки для кожаных ниток ковырял ножом тоже Свенельд — единственный, кого Аньтика перестала бояться, не забиваясь в угол при появлении очередного викинга. И сейчас она сидела ну почти что рядом, хитрыми узелками сплетая какую-то обновку из амуниции, которую неистощимо придумывала для Ольгерты. И тоже пыхтела почти в ритм со Свенельдом — получалось у них это так забавно, что Ольгерта не выдержала и, тоже полируя тряпочкой свой легкий меч, включила громкость:

— Пышшш-псссь! Пышшш-пссь!

Свенельд с Аньтикой удивленно вытаращились, переглянулись, потом поняли и охотно заржали — точнее, заржал конечно Свенельд, утробно угукая лесным филином. Короткий хихик Аньтики вплелся в ухание, Свенельд по старой доброй привычке взмахнул лапой, чтобы шлепнуть Аньтику то ли по плечу, то ли еще куда, но потом притормозил руку и сунул ее в лохмы бороды — а ну как опять Ольгерта в ответ пошутит… У нее на уме сама Фрейя не знает, чего будет — огребешь ни за что!

Ольгерта оценила этот жест, чуть усмехнулась и ласково подышала на блестящую сталь клинка. Поймала свое отражение — ремешок с красивым серебряным оберегом придерживал непокорные волосы, отяжелевшие от морской соли. Только теперь с ремешка, который стал шире и плотнее, сбегала сеточка, прикрывая щеки и затылок — легкая, витым серебром кованая. Откуда ее откопал запасливый хомяк-кормчий, она не спрашивала, но быстро заметила — теперь с ней по-свойски шутить стали еще реже, чем раньше.

Опасливо — не опасливо, но поглядывали с налетом какой-то робости. Конунг просвещать не стал, думал и сама знает — да откуда Олии было знать, что такую сеточку валькирия должна меж боями носить, чтобы шлем боевой легче на голову ложился, плотней на волосах, к сетке привычных, сидел и не мешал в нужное время… Ну не было такого в свиточках Березихи! А может и было — значит, мало на правежке отлежала, не все как положено заучила да упомнила. Вот про Фрейю как-то вроде в памяти всплыло, про Локу ихнего, проныру, да про волка Фенрира. А про волка и то лишь потому, что стра-а-ашный!

Вздохнула, поднялась на палубу, к борту. Подвинулись двое, к навешенному щиту пропуская, бегло по сеточке глазами скользнули, еще на шаг отошли. Где-то краем сознания уже понимала, что все эти сеточки, новый меч, ушитый серебряными бляхами пояс и вон те же медные накладки на высоких сапожках — неспроста. И конунг, и кормчий с уважительного одобрения команды снаряжали ее словно на царский выход — и хотя вольные бонды даже конунгам редко кланялись, однако Ольгерту, куда бы ни шла, пропускали расступившись.

Нахальничать с новым положением, которое пока не понимала, но нутром чуяла, не стала. Плечи еще Епифанов ремень помнили — хорошая была учеба насчет задранного к небу носа! Да и расслабляться не стоило — оно вроде уже давно не пленница, однако черный нос драккара вовсе не домой нацелен… А куда?

Домой, конечно, домой. Только не в ее дом, не теплые срубы березихиной «наставницы», что утонула под нависшими елями где-то далеко-далеко. В ИХ дом — строгого конунга с искряными глазами, умницы кормчего, добродушного недотепы-медведя Свенельда, всех остальных, кто менялся на веслах, стучал доски, сплетал и смолил попорченное вервие, кто нетерпеливо вглядывался из-под руки в развороты скалистой земли. Высооокие! Почти что под небо, высокие скалы — едва видны на самых краях деревья, а камешками кажутся только издали: ближе подплывешь — каждый камешек, что дом.

Полощется по ветру парус, уже привычным шумом ухают вдоль носа пенистые волны: то солнечными бликами, когда редкими искрами светло на душе, то темными валами, когда тоска накатит. Куда дальше идти, Олия? А идти придется — так Род велел!

Вспомнила ухание Свенельда — ну точно филин…

Как тот, в подземелье, на плече у Рода — ухал там чего-то по своему, по филиньему, и не понять сразу. Смешной такой — глазищи вытаращил, ровно кот перепуганный, клювом пыхтит, лапами перебирает, типа сердится. Врушка, насквозь тебя вижу — пугаешь, чтобы забоялась к заветному сундуку подойти! А вот и не забоюсь! Подошла, от тяжелых крыльев отмахнулась — ухал так, что в уши ветром било — откинула кованый крышник.

Ууух ты…

Заискрилось в глазах ледяным светом — только слыхом изредка про такие камешки слыхивала. Однако же они какие-то не такие.. другие… вот дурочка — настоящих не видела, а как тут другие поймешь? Оглянулась на здоровенного филина — тот уселся на край сундука, сытым котярой глазищи прикрыл-открыл, лениво переступил тяжелыми когтями по дереву: мол, а мне без разницы! Бери, к чему душа ляжет!

Блеснул один камешек. Холодно, тревожно. К другим потянулась, а тот не отпускал, бил лучиком в глаза: бери меня! Потянулась, руку отдернула — вдруг страхом повеяло! Даже филин ухнул тревожно, снова лапами переступил, будто предостеречь хотел. Пропустила пальцами пару пригоршней — уууух… красяяво! Вздохнула. Потом еще раз вздохнула. А то я красявых не видала.. Где их носить-то… под лучиной у матушки Березихи?

Решительно схватила тот, которым холодно бил в глаза. Глухо ухнул… нет, рявкнул !!! — филин: брось, дурочка!

Не бросила. Из упрямства и вредности. И пошла следом за филином — тот уже научил, как за ним поспевать…

Брось, дурочка! Шаг назад, и все! Бери другой, радуйся, красуйся, не бери в голову и в руки!

Всего ша-а-аг…

Она его сделала. Вперед. За филином батюшки-Рода, который теперь летел почему очень тяжело и мрачно…

Счет дням не вели — Епифан сноровисто месил сапогами землю, Олия пробиралась следом, и вроде все одинако, а вроде и по-разному кругом. То дерево новое появится, какое раньше не видала, то траву какую Епифан укажет, в пальцах помнет, скажет, отчего и зачем такая трава создана или пригодна, то скала диковинная по-над берегом покажется. Один раз камешек чудной ковырнула, тяжелый, всего с кулак, а руку оттягивает. Епифан ухмыльнулся под бородой, одобрительно кивнул, когда отбросила. На што оно, золото, не в нем радость!

Дни насчитывать не так интересно, как Епифана слушать да всему новому научаться. Одной только болотнице почитай несколько дней отдали — и зачем Епифан ей такую науку давал? Едва отогрелась после ночи, когда над тиной один нос торчал и глаза, полные ужаса. Не, врут они, ночные филины, не было там у меня никакого ужаса! Ну, испугалась совсем чуток, потом успокоилась! Нашли чем пугать — ужами… Если бы змеюка страшная огнявая, как у Березихи в свиточках, что накидку над зубами злыми раздувает — тогда еще можно испугаться. Но опять всего лишь чуток, потому как она же глухая, ровно тетерка! И слепая что крот: коль сама не двинешься, не заметит, особливо в холодной воде — вот ее и бери удавкой, или железом острым, или вон щепастой рогатиной. Про рогатину сама и без Епифана знала. А он тоже, мог бы и не смеяться, когда мышка из котомки порскнула! Ну, завизжала чуток — а чего она так нежданно, да еще такая вертлявая да еще и прямо под ноги! Сам бы небось завизжал!

Представила себе визжащего и подпрыгивающего Епифана, звонко рассмеялась, потом еще пуще — глядя, как он недоуменно обернулся.

Ладошкой рот прикрыла, глазищи нахальные в землю и топает следом, хихикает, егоза непутевая… Или путевая? Не зря Велес про пути сказал, ох не зря!

Однако же в дороге не все было привычным — старательно повторяя уроки, иной раз сбивалась и путалась. Епифан не ворчал, повторял обстоятельно и сызнова, а она краснела от своей нерадивости, потихоньку сама себя щипала, и все гадала — ну отчего он, как Березиха, на правежку ее почти что и не кладет? Ну, было в тот раз, после дома родительского, так то не в счет, там вина была неразмерная. А наставленье без мученья в голову не вступает — сколь раз это Березиха говаривала, мокрые прутики сквозь морщинистый кулак протягивая…