В этот вечер не расходились и не разъезжались долго. Вовсе не из-за метели, которая утихла давным-давно. Вовсе не из-за обещанных Нил Евграфовичем показных новинок. Даже пили как-то смирно, без гусарских выходок и лишнего словоблудия. Переглядывались, ласково трепали по зарумянившимся щечкам дочерей, торопились уважительно чокнуться с Евгением Венедиктовичем и припасть к ручке Машеньки-старшей.

Гордо и величаво двигался среди своих соратников Нил Евграфович, пока и не помышляя о новинках и забытом «супружеском ложе». Та Машенька, тот цветочек, в который он так верил, исполнила его самое сокровенное желание — показала, что никакие ухищрения не скроют истинного духа и сути правил, ради которых готовы бороться все они…

Он только на несколько минут вышел из зала, пройдя в пристроенный сбоку один их своих кабинетов. Там под присмотром здоровенных слуг дожидалась Настя.

— Ты чего же это, а? — приподнял пальцами за подбородок. — Ты знаешь, что за такое будет? Засеку ведь… насмерть засеку!

— А вы чего? — дернулась, упрямо в глаза глянула. — Сами же говорили, чтоб по-настоящему… А сами чего?

— А чего я? — опешил не от рывка, а от слов Отец отцов.

— Устроили тут… мыльную оперу… так не по правде было!

— А потом что, по правде стало?

— По правде! — с вызовом, все так же глаз не опуская.

Крякнул старый лис.

— Лексей!

— Я тут, ваше сиятельство!

— Кошель!

Загреб не глядя, протянул Насте монеты:

— Отдариваю! За смелость!

— Благодарствуем, — низко, в пояс, денег не коснувшись.

— Отчего не взяла?

Хитер лис. Да правда, она завсегда правда:

— Не можно мне. У меня своя хозяйка. И отдарит, и накажет.

— Ну так иди к ней… Иди, чего стоишь столбом!

И не удержался все-таки, пришлепнул по круглому заду, когда мимо него скользнула из кабинета.

Июль 2007 г.

Олаф по прозвищу Хвита (Смола) сыто рыгнул, отодвинул оловянное блюдо с остатками жаркого и в очередной раз припал к высокой кружке с пойлом, которое хозяин корчмы беззастенчиво называл «лучшим пивом фиордов». Пи во вовсе не было лучшим, что позволило конунгу не вдаваться в насладительную дегустацию, а краем уха (точнее, уж обоими ушами: их всегда лучше держать востро!) услышать очередной взрыв гогота у левой стены. Там бражничали люди Свена Коряги — давно отиравшиеся тут, в Хааннфьорде, после парочки удачных ходок к берегам карелов. На этот раз объектом насмешек стал рыжеватый верзила с рожей, которую сейчас украшала здоровенная блямба наливающегося фингала. Судя по обрывкам слов между приступами неудержимого ржания дружков, синяк Олафу Рыжему поставила какая-то… девка! Олаф Смола сначала подумал, что ослышался, потом про девку заговорили снова. Не вставая с места, крикнул сквозь чад и разгул приземистого корчмы-барака:

— А скажи мне, как Олаф Олафу, если бы девка была мужиком, ты бы вообще без головы остался?

— Гыыыы!!! — дружно подхватили тонкий норманнский юмор как дружки Рыжего, так и люди самого Смолы.

Рыжий дернулся, будто второй раз схлопотал по скуле, рука поерзала по поясу в поисках ножа, но разглядел-таки, кто его подначивает. Не стал хвататься за костяную рукоять: Смолу, конунга хоть и невеликого по владениям, тут уважали. Уважали потому, что побаивались, а побаивались потому, что еще не было случая, чтобы кто-то перехватил его черные, стремительные и крепко сколоченные драккары. А те, кто пытался, о том уже молчали — их порасспросить можно будет там, на пиру у Одина, когда придет свой срок… Трюмы Олафа тоже не пустовали — в близкие набеги он не ходил, море и дальние берега знал крепко, так что уж если привозил чего, так много и дорого. Драккары, конечно, были далеко от корчмы, но и в рукопашной с дружиной Смолы не каждый рисковал связываться…

Короче, неудачливый тезка конунга Оллфьорда только проворчал что-то, делая вид, что жутко занят пивом. Однако прозвище Смола прилипло к нашему славному конунгу не зря: прилипал он ничем не хуже… Лез во все дыры со своими неуемными расспросами — в другое время и в другом обществе его бы наверное называли всезнайкой или любопытчиком, а лет через тысчонку — исследователем, но… но тут он был Олаф-Смола, и нашелся-таки дружок Рыжего, который перебрался ближе к людям конунга и, глотнув щедро выставленного к нему пивка, просветил:

— Так там того, взяли у корелов в селении с десяток девиц. Ну, может и поболее, не о том речь — а среди них чужие гостевали-обретались. Пришлые какие-то, то ли из русов, то еще с Дальнего Камня, за Усом, не поймешь. Дед один, а с ним две девки. Когда брали, дед тот двоих положил — палкой!

Тяжелая плеть буквально прибивала ее к мачте — на счастье, прямо перед лицом оказались туго намотанные кольца пеньковой снасти — приникла раскрытыми в немом крике губами, сжала в зубах, и молча: «Аххх…»

Плеть рвала спину, наискось, от плеча к талии. Конечно, она знала, что плеть ложится наоборот — сначала прилипает к серединке спины и лишь потом ее конец режет плечи. Но боль шла в обратном порядке — непривычная, не тонким жалом с детства знакомой розги, а тяжелая, казалось, ломающая кости…

Еще когда вязали к мачте, краем глаза заметила странность этой плетки — обшитой бледно-голубым лоскутом. Как-то отстраненно поняла — шелковая лента, чтобы не портить кожу на товаре… Это она-то теперь товар??! Ну, сволота-А-а-а!! Очередной удар достал неудачно — ниже плеча пошел конец плети, ложится жалом на выпуклость тугой груди. Мачта между этими сочными полушариями, тугие соски вперед, таращится на них вон тот, со шрамом через всю поганую харю…

Секли со «знанием» — поперек круглого зада обвернули плеть первым же ударом. Не поддалась — не сжала тело, не забила ногами, а зря. Тот, кто порол, понял, что не впервой девке «горячие». Первые несколько хлёстов пыталась сыграть телом, чуть сдвигаясь вместе со скользящей по спине плетью, но руки слишком высоко стянуты, мачта тресканная и ершистая, иглами злых заноз помеж голых грудей грызет. Да и тот, кто порол, удары стал класть в перекрестку — пару справа, потом внезапно слева, не поймешь, куда вильнуть…

Удары не очень считала — точнее, отмеряла «пятышками» — наука счетная всегда давалась туго, сколько уж старшие белицы розог истрепали… Все получалось, и читать, и писать, и нараспев, и по-белому, и с памяти аж нескольку листов — а вот цифирь…

Третья «пятышка» пошла — тогда поняла, что не насмерть забивают, а пугают. Не ее — чего ее пугать то, уже пуганая, голышом посреди черной лодьи, у мачты под плетями… Других пугают — вон, сбились у борта бестолково сваленной, ремнями перетянутой кучей, молодые и средние, девки и совсем сопливки, глаза повытаращивали круглые… Перепугу и стонов больше, чем у нее, словно их очередь скоро. С пониманием ушел и страх — чего уж самой себе врать… Боязно было… не дома разложили по-отечески под прутами повиливать…

А срам? Стыда и не было — за людей немытую, железом обтянутую толпу бородачей не считала. Как перед зверями — голая среди голых. Чуть саднило впереди шеи — когда срывали рубашку, домотканая, беленая холстину сразу грубым пальцам не поддалась. Пытались через подол, на голову стянуть — попала кому-то ногой куда надо, уж такой рев поднялся, что в глаза темно… Не, темно стало, оттого что кулаком по голове, однако же сорвали-таки холстинку, распяли нагую, пока веревки на ноги клали, весь зад налапали… Своло-ооох… Ох, ну как же больно порет… Воздуху не набрать… не набирай, а то сдуру еще крикнешь… Зззуубами в ввверрревку-у-у… под гудение плети на голом заду.

Верно говорил дед Ещеть: страх разум мутит. Была бы умная — так покричала бы, поиграла голышами, побилась бы в руках мозолистых — глядишь, за такую же курицу бы приняли, не приглядывались больше, а вот со страху не подумала, помутилось…