Горячий стежок его ремня, второй, третий — и она наконец ушло о нервное, непонятное, сумбурное и Настя уплыла в свои сны и фантазии, словно со стороны глядя на саму себя. Старательная, голая, послушная, и над ней, с настоящим отцовским ремнем — настоящий мужчина. Не прыщавый пацан из соседнего подъезда, не алкаш дядя Витя, с ехидной ухмылочкой глядящий, как сечет ее проводом тетка, а какой-то свой… почти незнакомый, но СВОЙ!

М-м-м… — не стал спрашивать «больно?», просто стегнул слабее, и она сама удивилась, как сумела гневным движением бедер попросить-приказать-убедить: это стон не боли, это стон моей мечты…

Он понял. Он тоже был понятливый, как и она…

…— Полковника никто не ждет… — мурчал себе под нос, глядя сквозь редкий взмах дворников на прокисшую от дождя улицу.

Рассчитал точно — словно тогда, в памирском межгорье, когда надо было «ураганами» отсечь уходящую колонну остатков нашей заставы от мутного вала «народных мстителей». Он умел рассчитывать. До секунды. До метра. До кривой ухмылки очередного «хозяина гор» или нужных нам амбиций соседнего полевого командира. И мордовороты спецназа неловко мяли в руках береты, когда совсем не по-уставному приходили к штабу, чтобы поблагодарить за эти метры или секунды.

Она тоже неловко пыталась сложить вечно заедающий зонтик, когда растерянная, смущенная, ничего не понимающая от неожиданности, садилась к нему в машину. Когда отдышалась, спросил:

— Все в порядке? Никто и ничего?

— Нет-нет! Спасибо! Тут теперь боятся, что ваша банда приедет и всех уроет.

— Кто приедет???

Замялась.

— Ну, не знаю… Кто-то из наших блатарей сказал, что вы и есть тот самый Охрим…

Она впервые услышала, как он смеялся. Нет, он не смеялся. Он всхлипывал, он ржал, то откидываясь назад, то тыкаясь носом в руль, вытирал слезы, махал рукой и пытался что-то сказать.

Сначала надулась, а потом и сама рассмеялась — как ведь чувствовала, что никакой он не Охрим, что не надо бояться ни его, ни какой-то банды. И что с ним вообще ничего бояться не надо, даже подвернутой ноги, даже Степку-наркоту, даже стареньких кроссовок, которые хочется поглубже сунуть под сиденье.

Еще раз вошла в степень обалдения, когда он, ничего не спрашивая, привез к заводскому ДК. Глянул на часы:

— У тебя секция уже через пять минут.

— Откуда вы знаете?!

— Я много чего знаю. Работа такая. Я не Охрим, конечно, но…

— А кто?

— Я простой полковник. Да и то в запасе.

— Врете, поди… — настороженно насупилась.

— Угу. Вру. Обожаю врать Игумновой Анастасии, ученице десятого «в» класса 279-й школы, которая учится на три-четыре, хотя уверенно могла бы на и на круглые пять, которая обожает спортивный рок-н-ролл, не пьет водку и почти совсем не курит… Еще?

Настя проглотила все молча. Подумала. И вдруг он впервые увидал, как ее глаза под пушистыми ресницами могут становится озорными и радостными:

— Никогда не видела живого полковника!

— Хм… можно подумать, мертвых — вагонами.

— Типун вот вам на язык!

— Вот и отлично! Сегодня среда. В пятницу я буду здесь к концу занятий в секции. И ты мне расскажешь, со ссылками на словари, что такое «типун» и почему он должен быть именно на языке. Задача ясна? Не слышу!

Что-то в его голосе окончательно убедило Настю, что он полковник. Хотела лихо отчеканить, но получилось негромко, послушно и старательно:

— Ясно… Ясна!

— Все. Брысь заниматься!

С «типуном» она разобралась быстро. С другими задачами было посложней — из кожи вон лезла, по самые уши забиралась в книги, до печенок достала очкарика-Пашку с его Интернетом и даже сперла у тетки заныканный полтинник, чтобы самой научиться искать чего-то в сети. Полтинника хватило всего на час в интернет-баре, мокрая от слез подушка плохо гасила прикушенные зубами тяжелые стоны — тетка снова схватилась за провод…

Но ей было по фигу. ОН ждал, встречал, и ей с ним было та-а-ак интересно, так взахлеб восторженно и ново, что она согласилась бы на что угодно. И только отстраненно, уголком мыслей удивлялась — а почему он не пытается ее прижать, потискать, ну хоть поцеловать? Так ведь не бывает!

И снова был дождь. Снова сломанный зонтик или слишком косые струи. Мокрая, налипшая на тело блузка, смущенное топтание на коврике у двери. Его усмешка и поданное махровое полотенце:

— Брысь в ванную, там халат есть. Мокрый куренок…

А потом был недоуменный вопрос:

— А это еще что? — и властная рука, оттянувшая на спине ворот халата. — Если из-за меня, им не жить. Кто?

— Не из-за вас, честно! Я сама…

— Что — «сама»? — теперь она увидела, что и он умеет удивляться.

— Сама… хотела… я не против. Пусть. Ей тогда легче. Она потом прощенья просит, ну, когда трезвая…

А потом был разговор. То торопливый, с красными от стыда щеками, то спокойный, то всякий. И был ремень, уложенный рядом со стулом. И первая порка, когда он берег ее исхлестанную вдрызг проводом спину и не зло, но сильно и горячо стегал зад…

А потом…

А потом шел месяц за месяцем. Все дальше отступали бывшие недавно друзья, ставшие далекими с их интересом на банку колы или пачку крутых сигарет, тусу на диске, прикольный клип и дебильный «Дом». Вот уже первыми начали здороваться тетки у подъезда, сплевывая семечки и перешептываясь — вон, Настюха, не то что наши дуры — за ум взялась. На курсы институтские пошла… Видать, не зря ее Лизка вусмерть прыгалкой полосует…

Месяц за месяцем — раза два, иногда всего раз, но ей хотелось всегда — и снова в спокойную строгость, в понимание, под размах сильной руки. Смаковала ремень, смаковала про себя, шепотом в кушетку, слова и стоны. Считала удары и считала дни, когда придет к нему снова. Очаровательно краснея, подарила ему на 23 февраля свой танец — который придумала сама, собрав в кучку все интересное, чему научилась в секции и чего нагляделась на видике у того же Пашки-очкарика.

Сама сплела из бельевой веревки плетку, и танцевала с ней — точнее, в ней, обернув вокруг талии, и эта плетка была ее единственной одеждой. И знала, что не врет, когда привлек к себе и шепнул на ухо:

— Я много чего видел. Но это… Это был прекрасный танец. Спасибо, Настик.

Она не стала портить ему праздник, глазом не моргнула, забив в себе насмерть обиду, когда призывно и откровенно хотела подарить ему не только танец, а саму себя.

Он был понятливый. Как и она. И снова был разговор, снова краска на щеках, снова благодарное и уже легкое понимание. И веревочная плетка, словно сама слетевшая с талии и взлетевшая вверх…

— Полковника совсем забыли… — в мелодию мычал себе под нос, гася третью недокуренную сигарету.

Два часа… Мертвое молчание телефона. Молчание дверного звонка. Мертвый экран пустой электронной почты.

Кнопка телевизора в гостиной. Удобный диван. Круговерть новостей,. Кофе. Коньяк. Еще раз кофе. Снова коньяк…

Кнопка торшера. Выброшенная книга… Сигарета. Конья… Стоп. Все, полковник. За перевалом — духи. Дальше хода нет.

Проверка кнопки будильника: а стрелку и двигать не надо. Завтра ровно в семь все начнется сначала…

Ровно в семь. Привычным мерным шагом. Машина. Дорога. Офис. Воротнички сотрудников. Старательная девочка-секретарша. Доклад генеральному. Кабинет. Холодные трезвые мысли. Анализ обстановки. Принятие решения. Постановка задачи. Исполнение. Прием докладов. Пустотный холод под сердцем.

Полковнику никто не пишет…

И диссонансом — растерянная мордочка секретарши:

— Там внизу какой-то парнишка в очках, вас спрашивает.

— Меня? Ему назначено? Я вызывал?

— Да, говорит, нужен ваш главный полковник. Чужие этого не знают, я вот вам сразу и ска… Вы куда, сейчас делегация немцев…

— На х..!!!

Он топтался внизу. Нескладный, действительно смешно-очкастый.