Она снова слегка пожала плечами, а Лев Василич упрямо уточнил:
— На градуснике почти ноль… Заледенеешь!
Опустила голову, покорно вздохнув:
— Если там неудобно, тогда скажите, куда.
— Нет-нет, я не про неудобство. Но ведь холодно же!
Она смолчала. И Лев Василич, в сотый раз удивляясь сам себе, снова свернул на самый верный в этот вечер тон:
— Хотя ты права. Не спать же! Накажу так, что дым пойдет! Вспотеешь, проказница… кстати, насчет «спать». Кровать выбирай любую — у меня, как видишь, роту положить можно…
Насчет роты он слегка приврал, но три хорошие кровати в теплой комнате имелись — любил он все делать основательно и с запасом, хотя ситуацию с таким количеством гостей давно уже одинокий Лев Василич представить себе не мог.
Даша легко кивнула, но на всякий случай уточнила:
— А я вас не подставлю?
— В смысле?
— Ну, когда у Антонины ночевать, то никто ничего не скажет. А если у вас остаться…
— Мне плевать, кто и что скажет. Это во-первых, во-вторых, я уже не в том возрасте, чтобы меня молодая девчонка пугалась.
— Я не пугаюсь, я…
— Цыц! И, в-третьих, на улицу выглянь — на всех дачах если три огонька отыщешь, и то много. Конец сезона! И чтоб не перебивала старика — добавлю тебе… — подумал, — пять!
Покраснела, кивнула, и отвернулась к столу, где колдовала над колбасой.
— Простите. Не буду перебивать. Я поняла, пять… дополнительно.
— Вон на той кровати постелим тебе. У печки. Там теплей.
Скрипнул дверкой раздолбанного буфета:
— Даша, а ты как, сто грамм на душу населения примешь?
— Я не пью водку, — покосилась на бутылку в его руке.
— Не беда, я тебе наливки достану. Хорошая, сладкая.
— Спасибо. Немножко можно.
Помолчал, снова наслаждаясь давно забытыми ловкими, аккуратными движениями юной хозяюшки.
— Даша…
— Да?
— А почему ты мне тогда, на опушке, спасибо сказала?
— А за то же, что сегодня.
— ?
— Потому что без «почему» и «зачем».
— Гм… понял. Намек очень даже понял. — Не дожидаясь закуски, слегка тяпнул водочки. — Но… но ведь рано или поздно все равно всплывет и это «почему» и это «зачем».
— Может, и всплывает, — слегка пожала плечами.
— А у Антонины уже всплыло?
— Нет. Ей соврать все что угодно, она и рада верить. Ей же по фигу, сами знаете.
— А мне не соврать?
— Просто не хочу.
— Хочу-не хочу… Садись ужинать, с пустым пузом у нас девок не порют.
Она снова отмолчалась и даже почти не покраснела.
x x x
Кошки осторожно принюхались, шевеля усами…
x x x
Докурил, привычно утопил огонек в баночке у крыльца, поежился и вернулся в дом. Только что выставленная лавка мрачно холодела посреди веранды — с одного из краев свешивалась на пол толстая веревка. Отыскали ее вместе, причем Даша сразу отказалась от нейлоновых и аж прикусила губу, когда увидела эту — тяжелую, мохнатую, в пятнах сырости.
— Настоящая… старая…
— Да и я не молодой, — попытался то ли пошутить то ли подтолкнуть к разгадке Лев Василич, но она не приняла игру слов и снова (уже привычно) пожала плечами: — Я не про то…
Не стучась, вошел в теплую часть домика и снова напомнило о себе «старое и больное сердце» — она стояла спиной к нему, перебирая у стола те смородиновые прутья, что сохранила от костра. Счищала почки — и не обернулась, только зябко поежилась и слегка напряглась: возле своих будущих розог она стояла… нет, не голая. Это скорей можно было назвать «готовая» — очень короткая, какая-то детская маечка едва до середины спины и узкие легкие трусики, причем «готовность» девушки обозначили именно они — спущенные к самым коленкам, беспомощным легким клочком подчеркивали ее круглые, даже на глаз тугие половинки.
С каким-то внутренним удивлением он почувствовал, что не надо входить ни в какую роль. Словно от века сидела в нем, без игры вырвалась деловито-ворчливая интонация:
— Как на охоту идти, так собак кормить. Раньше розог не могла наготовить? Высеку, какими есть!
Даша чуть вздрогнула, опасливо провела рукой по несчищенным с прутьев почкам и покорно прошептала:
— Простите…
Взяла в руку весь пучок, в пол-оборота головы спросила:
— Мне… уже на лавку?
— Пойдем!
Он даже не понял, как она почти не двинув бедрами, переступила через упавшие на пол трусики. Шагнула к дверям и замерла, остановленная вопросом:
— А майку я сам с тебя снимать буду? Задница голая, оголяй и плечики!
Девушка как-то неловко наклонилась, опуская на пол пучок прутьев, взялась руками за краешки майки и Лев Василич вдруг услышал свой голос все с теми же интонациями:
— Ты розгами-то не кидайся! Подыми, зажми помеж ляжек! Плотней! Вот теперь заголяйся, как положено!
Потом все прошло как в стоп-кадрах какого-то фильма: девушка покорно подняла прутья, зажала их своими аккуратными, стройными ножками. Концы прутьев нелепо и стыдно торчали между половинок голого зада, она повела бедрами, поднимая руки к майке. Потянула ее, снова повела бедрами и вдруг с коротким, нутряным стоном буквально упала на колени, рассыпая по полу не коснувшиеся ее тела прутья. Мелькнули ладони, плотно сжатые между ног, резким изгибом сыграла тонкая спина и хриплый, долгий стон с нервным движением пальцев…
Последний стоп-кадр этой хроники — ладони, прижатые к лицу и сдавленный плач. И слова, туго пробивающееся сквозь пальцы и дрожащие губы:
— Простите… так стыдно… не смогла…
А дальше уже кинолента неспешно пошла снова — одеяло, наброшенное на плечи, Даша, завернувшаяся у стола, рюмочка обещанной наливки и красные от слез глаза, упрямо прилипшие к полу.
— Ну, все… все… не надо… не стыдись, девонька. Я же все понимаю я хоть и старый, но не тупой…
Снова короткий, но уже затихающий всхлип и несмелая, какая-то детская улыбка:
— Я сейчас… сейчас снова… Меня так здорово еще ни разу не готовили… и мужчина… и мы пойдем меня пороть… ладно?
x x x
Они еще не терлись мордочками, эти две почти незнакомые кошки. Но когда маленькая ткнулась в бок, старшая сделала вид, что продолжает дрыхнуть — ну тыкайся, места что ли жалко…
x x x
Они еще не могли говорить про такие таинственные «что», почему», «зачем» и «как», но Лев Василич опять уловил момент — как раз тогда, когда Даша в неспешном разговоре «ни о чем», все так же кутаясь в одеяло, глянула на лежавшие у стола прутья.
Вытащил сигареты, помял одну, обронил мельком «в доме курить не приучен» и сказал:
— Пока курю, успеешь почки посрывать. А то и впрямь не дело — лишнего кожу портить. Да, и еще одно… — Это уже от дверей, в ответ на согласный и чуточку поспешный Дашин кивок: — Трусики-то надень… Я сам скажу, когда оголяться.
И вышел, не смущая разглядыванием ее реакции.
x x x
Подвинулась поудобнее кошка, чувствуя на боку теплую мордочку новенькой…
x x x
Вернулся, одобрительно хмыкнул, оглядев послушно стоявшую у стола девушку: одеяло аккуратным квадратом на кровати, трусики туго на тугих бедрах, пучок прутьев на протянутых вперед ладонях.
— Вот и умничка. Вправду — умеешь!
Подошел ближе, взял протянутые розги, тяжелым взмахом взвесил пук в руке, искоса глянул, как сдержанно ответили на звук шипящих прутьев ее бедра. Она смотрела не на него — на прутья, на его руки, нервно покусывая нижнюю губу. Торчком вспухли темные соски, туго втянулся, врезался в тело скромный треугольник тонких трусиков.
Подождал еще с пол-минуточки, неспешно помахивая прутьями, то выравнивая концы, то снова взвешивая в руке — пока ее дыхание не стало сбиваться на прерывистый ритм и лишь тогда кивнул головой на двери:
— Ну, пора и ответ держать. Проходи, девочка.
Она вскинула руки, отвела с плеч назад густые темно-русые волосы и, сцепив пальцы на затылке, прошла вперед. Он подивился такому движению рук, потом сам себе кивнул головой — не прикрывается, в стыд не играет, но тюремную девку не играет — причем так привычно руки на голове, что…
