Антонина искренне верила в каждый свой рассказ, сопровождаемый рюмочной приговоркой «краев не видишь?» и даже забывала со временем заговорщицки пришептывать — «ты того, языком не болтай, а то наплетут невесть чего». Чего там было «плести», было непонятно — из всех приездов Даши «держание в строгости» на дворе было раза два-три, все остальное явно происходило внутри сторожки. До появлений Даши дела не было никому — да и Лев Василич оказался невольным свидетелем (точнее — слушателем) лишь потому, что единственный из дачного окружения так плотно соседствовал с домиком сторожа и огородом при нем.
x x x
Антонина даже руками всплеснула:
— Ну как при чем? Ты ж мою девочку знаешь, она тебя знает… Человек ты рассудительный, она тебя уважает, да и как без мужской руки, надо значит надо, стесняться тут нечего, а то чего она привезет, у себя пока поставь, я потом заберу.
— Ну… не знаю, — еще раз пожал он плечами, действительно не понимая, как Антонина умудрится повернуть ситуацию к обоюдному (хм… тройному…) удовлетворению.
— Так я как раз на той же электричке поеду, увижу ее на станции, все обскажу, она сама тебе все скажет, и уговаривать тебе ее не надо.
— Да я и не собираюсь никого уговаривать, — растерянно соврал Лев Василич.
Антонине до его переживаний и надежд дела никакого не было — она ушла, как только убедилась в главном: то, что принесет Даша, будет сохранено для нее в полной целости.
Льву Василичу было глубоко без разницы, что и сколько принесет на сей раз в объемистой сумке Даша, она же Наташа, она же племянница, она же студентка или кассир. Ему хотелось просто еще раз увидеть эту девушку, услышать негромкий грудной голос, и снова, как в тот раз, поежиться под ее оценивающим, внимательным взглядом. ТОТ раз — это когда они нос к носу столкнулись на опушке соседней рощи — он с корзиной толстеньких подберезовиков, она — с толстеньким пучком ровных ивовых лоз.
Слегка покраснела, узнав, но глаз не отвела, лишь чуть посторонилась, словно пропуская на тропинку. Он кашлянул, кивнул на пучок:
— Не много?
Она покраснела сильней, но все-таки серьезно ответила:
— Да, сегодня много.
— Классика все-таки березовыми…
Чуть пожала плечами:
— Мне сказали — ивовыми.
— Ну, удачи тебе. И терпения.
— Спасибо.
И вдогонку он услышал:
— А вы… хороший!
Обернулся, чтоб переспросить, почему это вдруг стал «хороший», но она торопливо удалялась, аккуратно держа в руках «не березовые, а ивовые, которыми сказали»…
«Старое и больное сердце» стучало в тот вечер сильно и старательно — но на улице так никто и не показался. А надеяться, что он через стены услышит звуки ивовых прутьев, было нелепо. Лев Василич это прекрасно понимал, но все же… все же…
x x x
…Лезть под нижние ветки смородины было трудно, Лев Василич сдержанно матерился, упрямо пытаясь довести начатое до конца. И вздрогнул, когда негромкий грудной голос послышался откуда-то сзади и сверху:
— Давайте я обрежу… я умею!
Неловко, из-под куста, обернулся.
Даша.
Прикусив нижнюю губу и чуть склонив голову, серьезно смотрит на него. Толстенная сумка — чуть дальше, на меже между грядками. Короткий плащик, открытые выше колен ровные аккуратные ножки в телесного цвета чулках, аккуратные полусапожки. Скромная, совсем обычная, невысокая пай-девочка, которая действительно может быть и студенткой, и школьницей, и кассиршей и… да хоть водопроводчицей!
Выбрался из смородины, так же серьезно ответил:
— Спасибо. Ты гибкая, у тебя и вправду лучше… но — пока давай в дом. Переодеться же надо. Или ты в чулочках таких по веткам полезешь?
Даша сдержанно улыбнулась:
— Конечно, переоденусь. Спасибо.
В доме замялся, перебирая в уме и на вешалке то, что можно предложить для переодевания, она поняла правильно и снова мелькнула чуть виноватой улыбкой:
— У меня костюм с собой, толстый, спортивный.
— Конечно. Иди в комнату, — распахнул дверь туда, где млела теплом небольшая, но добротная печка. — Кстати, пакеты или что там для Антонины, поставь вон туда, под лестницу. Не трону.
Улыбнулась чуть шире:
— Конечно, не тронете. Вы на алконавта никак не похожи.
— Хм… А Антонина похожа?
— Она и есть, — легкое пожатие плечами, как тогда, на опушке. — Чего самим себе врать…
— Ладно, о третьих не будем, — изобразил нечто вроде полупоклона и, когда она вжикнула молнией на сумке, прикрыл дверь, предоставляя ей возможность переодеться.
Даша так решительно взялась за дело, что ему оставалось только оттаскивать к костру ветки. А разговоры не клеились из-за какой-то растерянности и буквально висящей в воздухе недосказанности. Он не мог отвести взгляд от ее аккуратной гибкой фигурки, туго обтянутой теплым лыжным костюмом — и мужским своим нутром чувствовал, что девушка вовсе не играет телом, а действительно движется так, как ей привычно и как она умеет. И это еще больше сплетало в голове и воздухе вопросы: зачем ЭТО ей? В россказни Антонины он не верил ни секунды, а расспрашивать Дашу… Не то чтобы не хотел, а тем же нутром чуял: не надо.
x x x
Так кошки, издали учуяв что-то новое или друг друга, настороженно принюхиваются-присматриваются, решая — перейти к активному шипению или временно отвернуться, делая вид, что ничего не происходит…
x x x
Недосказанность лопнула у костра, куда он пытался свалить очередную охапку веток:
— Ой, эти не надо!
— Почему?
Она опустила голову и чуть в сторонку ответила:
— Это ровные и длинные… они для меня.
— Ох, не сообразил. Извини. — И тут же кинул пробный камень: — Антонина что-то про ремень говорила.
Даша вскинула удивленный взгляд:
— Ремнем? Если хотите, можно будет и ремнем…
— Стоп, девочка. Давай так: я ничего пока не хочу. Ты сама мне скажешь, что, чего когда и как. Тогда и будем хотеть. Ладно?
— Что. Чего. Когда. И как. — Она медленно повторила за ним, перебирая в руках тугие смородиновые прутья. — Спасибо.
— О боже, сейчас-то за что спасибо?
— А потому что среди вопросов не было «зачем и почему».
Он не нашелся что сказать, да она и не ждала ответа, поправила выбивающиеся из-под шапочки волосы, и деланно засмеялась:
— Давайте работать! А то я и так вам все планы сломала. Придется еще и за нарушение планов… наказывать.
— Ничего, — пробурчал, удивляясь своей собственной догадливости и снова интуитивно чувствуя, что попал в верный, совершенно правильный и желанный ей строго-ворчливый тон:
— Ничего, девочка ты крепкая, выдержишь.
Теперь она засмеялась без напряжения.
x x x
А две кошки сошлись на пару метров и снова смотрели в стороны, лишь изредка, нервно и предупреждающе, дергая кончиками хвостов.
x x x
В доме не дала ему даже хлеба нарезать, махнув рукой в сторону плохо подстроенного телевизора:
— Ужин женское дело… Отдыхайте! Я быстро.
Управилась и вправду быстро, краснея от его одобрительного взгляда и редких благодушных слов. Только один раз, совсем засмущавшись, сказала:
— Меня нельзя хвалить… — отрезала заранее возражения: — И вправду нельзя! Вы лучше… ругайте. Или потом, — запнулась, коротко вздохнула и договорила: — Или потом — добавьте наказания.
— Кстати, насчет этого дела… — она замерла, выжидательно глядя на него.
Теперь настала его очередь так же коротко вздохнуть и довести фразу:
— Насчет наказания. Может, чего приготовить надо? Я же тут не очень.
— У вас все есть, — ответила серьезно, слегка понизив и без того грудной, какой-то обволакивающий голос, — даже лучше, чем у Антонины. У нее скамейка ужасно неудобная, а у вас такая лавка классная…
Лев Василич оглядел натопленную комнату, и Даша тут же подсказала:
— Не тут, а на вашей веранде.
— Там же нетоплено! — удивился хозяин. — Что веранда, что улица!
