Если плавание происходило в действительности, как же относиться к сверхъестественным происшествиям, которые являются частью легенды?

Вот несколько противоречивых ответов:

(A) Архаические греки, как и американские индейцы, записывали текущие события пиктографически как в изобразительном искусстве, так и поэзии, и когда с течением времени первоначальный смысл пиктографических композиций был забыт, изобрели новый принцип толкования, который удовлетворял современников. Поэтический пиктограф назывался у греков «мифом», но слово это не имело значения «неправда», как прилагательное «мифический» в современном английском языке.

(B) Возможно, первоначальный цикл песен об аргонавтах так и не был записан. Некоторые из странствующих певцов, которые знали их на память и разносили по Греции, должны были их частично позабыть, некоторые забыли иные подробности, а то, что оказалось утрачено, можно было заменить либо вымыслом, либо происшествиями, почерпнутыми из какой-то совершенно другой истории.

(C) Фрагменты первоначального цикла песен стали оскорбительными в соответствии с религиозными и политическими представлениями более поздних поколений и были поэтому изменены или выпущены.

(Д) Сатирический или юмористический материал и пересказы снов или видений, известные из первоначальной версии, могли быть введены в последующие версии как обычные факты повествования.

(Е) Возможно, с V в. до н. э. и далее приверженцы орфического культа использовали традиционное представление о том, что Орфей был аргонавтом, как оправдание для изображения плавания как аллегории орфических мистерий.

Прежде чем развить эту тему подробнее, я должен подчеркнуть, что греки не были романтиками в викторианском смысле этого слова; они ничего не выдумывали, хотя и могли сохранить фантастическую легенду такой, какой ее получили, веря в то, что в ней есть смысл. Например, хотя многие поэты отвергли рассказ Гомера (за которым в VI в. последовал критичный Геродот) о том, что «Арго» вернулся через Босфор и предложили вместо этого странные маршруты по Дунаю, Риони, Днестру или Дону, — это случилось не только потому, что они стремились к таинственности. Мое заключение таково: они его отвергли потому, что существовала сильная догомеровская традиция, согласно которой Руно вернулось в Грецию не через Босфор, а по Дунаю, Саве и Адриатическому морю. Но они обнаружили, что Сава в Адриатическое море не впадает, а потому указали вместо Савы По; позднее же, когда они обнаружили, что Дунай в нижнем течении несудоходен более чем на четыреста миль от дельты из-за Железных Врат и что По вовсе не сообщается с верхним течением Дуная, кто-то предположил, что «Арго» поплыл вверх по Риони; а когда было открыто, что Риони не впадает в Каспийское море и что Каспийское море не сообщается с Индийским океаном, кто-то другой предположил, что в этом месте должен упоминаться Днестр, а когда было установлено, что и такой маршрут столь же невероятен, кто-то еще предположил, что «Арго» шел по Дону.

Я думаю, поэты изрядно сглупили. Им так и не пришло в голову, что Ясон и Медея с Руном могли отправиться домой иным путем, чем аргонавты и «Арго» — путем, по которому «Арго» не смог бы пройти; и в самом деле, должно было так и случиться, поскольку предательское убийство ими Апсирта препятствовало их возвращению на борт «Арго», пока они не будут очищены. Так как нам известно, что единственным лицом, которое могло их очистить, была светловолосая Кирка, тетушка покойного, Дунай становится для них естественной дорогой: благодаря торговле янтарем, на той дороге имелись удобства для путников, и привел их этот путь к острову Ээя за Истрией, в начале Адриатического моря, где жила Кирка. Таков был маршрут, по которому после прибытия в Южную Россию завернутые в солому дары гипербореев (не жителей ли Британии?) попадали на Делос к Аполлону. Что это были за Дары, неизвестно, но похоже на то, что они включали янтарь, использовавшийся в культе Аполлона (см. у Аполлония Родосского, кн. 4, 611), а взамен, возможно, греки отдавали обсидан с Мелоса. Я поместил остров Кирки у берегов Истрии, а не у западного берега Италии (где, как говорят, много лет спустя с ней приятно проводил время Одиссей), — не только потому, что истрийский остров Апсирт фигурирует в легенде об аргонавтах, но еще и потому, что Ээя, по традиции, принадлежала некогда Хрису, отцу ионийца Миния: ионийцы, вероятно, пришли в Грецию вниз по Дунаю через Истрию, они едва ли могли прийти через Италию. Теперь этот остров называется Луссин.

На сегодня пиктографический метод сохраняется в искусстве, но редко встречается в литературе. Он все еще используется в классическом или псевдоклассическом дизайне — например, во фресках ратуши, где представлены Сельское Хозяйство и Промышленность, пожимающие друг другу руки в присутствии пышнотелой матроны с башнеобразной прической — но литературный язык, который соответствует такому стилю в изобразительном искусстве, давно вышел из моды. Более активное использование пиктографии — это газетные карикатуры; и есть только один пример, который я помню, когда содержание газетной карикатуры было передано стихами: поэма Николаса Вэйчела Линдсея «Брайан, Брайан, Брайан», достойна внимания всех, кто изучает греческую мифологию. Вспоминая свои юношеские эмоции по поводу предвыборной компании выдвинувшего себя кандидатом в президенты США Уильяма Дженнингса Брайана в 1896 г., Линдсей перемешивает точные заявления о себе и своей любимой девушке с пиктографическими фразами, почерпнутыми у демократических карикатуристов:

Этот миф дешифровать просто. Понятно, что Мак-Кинли, Ханна и республиканские боссы претерпели только словесное бичевание от Брайана, а что Слон — символ карикатуристов для Республиканской партии, что колючая проволока представляет собой интересы избирателей Юга и Запада, где разводят скот, что Платта находится в брайановой Небраске. Понятно также, что плутократы изредка носили гетры (которые символизировали приверженность к английской культуре) и что знак доллара на их пальто рисовали в своем воображении их противники, насмехавшиеся над тем, что деньги ближе их сердцам, чем что-либо еще.

Греческие поэты использовали в точности такой же род языка, и если бы Линдсей был греком шестого столетия, поэма всплыла бы в мифологических сводах Гигина и Аполлодора приблизительно так:

«Линдсеос из Охианской Парфении, дифирамбист, рассказывает нам о вымышленной битве между Брайанеем, облаченном в черное единоборцем, выставленным скотоводами обильно орошаемого Платтоса и жрецом, как говорят, полубога Стетуса, сына Зевса — и некими богатыми тиранами Востока, которые вышли против него со слонами. Он, воспользовавшись бичом, скрученным из стальной проволоки, изгнал из пределов западной земли этих тиранов-погубителей, одетых в гетры, какие носят горцы и белые рубахи, на которых было вышито изображение змеи, обвивающей двойной шест; ибо этим символом они посвящали себя Подземному Змею Плутону, Подателю Богатства. Однако, в конце концов, Брайаней был побежден».

Первоначальное значение мифов и других пиктограмм быстро забывается. Например, англоговорящие родители все еще повторяют своим детям стишок о Льве и Единороге, которые боролись за Корону, и, хотя большинство их и догадывается, что Лев и Единорог олицетворяют собой войска, верные королям Англии и Шотландии, очень немного найдется таких, кто не примет этот стишок за праздную выдумку, подсказанную геральдическими символами. И все же это почти наверняка пиктографическое описание войны 1650 года между Англией, геральдически представленной львом, и Шотландией, геральдически представленной единорогом. А бились они за корону потому, что шотландцы короновали Карла Второго, объявив его королем не только Шотландии, но и Англии, хотя Англия провозгласила себя Республикой (возможно и альтернативное объяснение, что стишок увековечивает забытую ссору в Эдинбурге между каким-нибудь высшим чиновником геральдической палаты, приверженцем Льва, и его подчиненным, сторонником Единорога).