Ясон приказал разгрузить корабль, но никто не желал выбрасывать богатые доспехи или мешки золотого песка в ненасытные волны. Пока они колебались, Авгий вскричал:

— Эй, товарищи, давайте-ка выбросим за борт кувшины с водой. Они — самое тяжелое на корабле!

Так и было сделано, но они сохранили немного пресной воды, запасенной в золотых и серебряных сосудах.

То были ужасные дни и ночи, ибо никто и глаз не сомкнул, а двенадцать феакских подруг невесты так страшно страдали от морской болезни, что умоляли свою госпожу вышвырнуть их за борт следом за кувшинами с водой и положить тем самым конец их мукам.

Наконец кто-то вспомнил Самофракийские Мистерии и предложил воззвать к Триединой Богине, дабы она уменьшила силу ветра. Тогда Мопс попытался воззвать к ней так, как его учили Дактили, но в присутствии такого множества непосвященных, он не мог вспомнить в точности слов заклинания, равно как и кто-либо другой; казалось, Богиня умышленно затуманила им разум. Тогда Ясон попросил Медею умилостивить Богиню, но Медея лежала пластом, страдая от морской болезни, только и могла, что простонать в ответ. И вот они прошли мимо скалистого острова Лампедуса, вдоль берегов которого ослепительно белели огромные полосы прибоя; но Навплий принял остров за Пантелларию, которая лежит в одном дне пути к северу, а поэтому сбился в расчетах. Теперь на «Арго» обрушились волны еще мощней прежних, от них ржавело оружие аргонавтов, одежда испортилась и они, не переставая, черпали воду, пока им не начало казаться, что они переломятся пополам от напряжения.

На третье утро чуть свет Мелеагр воскликнул:

— Товарищи, объяснит ли мне кто-нибудь из вас, откуда на нас свалилась такая напасть? Поскольку все грехи, которые каждый из нас совершил, были сняты жертвоприношением и очищением, в чем причина страшной бури?

Кастор устремил на Идаса свои глаза, теперь не ясные, а мутные от усталости и покрасневшие от соленых брызг.

— А вот сидит виновный, — сказал он, — который оскорбил нимф Кокала, и тем самым вызвал негодование Великой, повелевающей ветрами. Если бы мы только избавили корабль от Идаса, мы бы скоро поплыли по зеркальной глади, разошедшийся шов закрылся бы, ветер бы унялся, и зимородок снова весело понесся бы над синими водами.

Линкей, обращаясь к Ясону, ответил вместо своего брата Идаса:

— Ясон, сын Эсона, ты слышал, что сказал Кастор? Позабыв о клятве верности, которую он дал нам всем на берегу Иолка и которую повторил на острове Аполлона, когда мы только-только вошли в Черное море, этот безумец открыто строит козни против жизни моего брата Идаса. Он пытается превратить злобу, обрушившуюся на него, во всеобщее осуждение самого храброго среди вас. Зачем обвинять дорогого Идаса за его невинные шутки? Разве не заслужил он право говорить все, что ему угодно? Когда громадный вепрь убил Идмона в тростниках у реки Ликос и угрожал окровавленными клыками погубить всех остальных, кто метко ударил копьем с широким наконечником и умертвил зверя? Ответь мне, Пелей, ты, который подвергся величайшей опасности в то утро! Или кто из нас, когда мы сражались с бебриками, возглавил атаку вдоль края долины и, обойдя врага с фланга, разбил его? Ответь мне, Анкей Большой, ты, который следовал за ним в двух шагах! Если и следует избавить от кого-то «Арго», пожертвовав им ради остальных, пусть это будет неблагодарный и недостойный Кастор, сердце которого гложет зависть, как крыса гложет старую черную кожаную бутыль в углу погреба.

Идас и Линкей схватились за оружие, Кастор и Поллукс — тоже, и все четверо попытались броситься друг на друга. Но судно так неистово взлетало и падало, что они не смогли удержаться на ногах. Остальные аргонавты растащили их за подолы и разоружили. Однако Поллуксу удалось подойти достаточно близко к Идасу и наградить его тяжелым ударом в челюсть. Идас, выплюнув сломанный зуб и кровь, сказал:

— Поллукс, когда это плавание закончится, я за свой сломанный зуб потребую целую твою челюсть.

Аргус с пылающим от гнева лицом закричал:

— Плавание закончится здесь и сейчас, болваны и ослы, если вы немедленно не начнете снова черпать воду. Воды уже на два пальца прибыло с тех пор, как началась эта безумная ссора.

Мелеагр сказал:

— Я виноват, Аргус. Все дело в том, что я ничего не сказал напрямик. У мена не было намерения возбуждать несогласие между этими гордыми братьями. Я собирался поднять совсем другой вопрос, а именно — не были ли шторм и течь вызваны какой-то ошибкой Аталанты Калидонской. Когда мы сошли на берег в Агригентуме, я видел, как она тайком удалялась в кусты с Меланионом…

Аргус запустил в голову Мелеагру медную чашу и заорал на него:

— Черпай, дурень, черпай, и придержи свой проклятый язык, если желаешь снова увидеть землю!

Аталанта подсела к Мелеагру и приглушенно сказала:

— Дражайший Мелеагр, позволь мне признаться, что я люблю только тебя, хотя ты и надоел мне своей назойливостью и беспричинной ревностью к честному Меланиону. Я вижу, в каком ты горе, и не стану тебя больше наказывать. Ну, дорогой, улыбнись мне, и давай черпать воду по очереди!

Мелеагр расплакался и взмолился о прощении, которое она ему с радостью даровала. Они черпали вместе, бок о бок, он зачерпывал воду, пока она выплескивала, он выплескивал, пока она зачерпывала. Затем тишина на «Арго» снова была нарушена, ко всеобщему изумлению, — Аскалафом, сыном Ареса, когда тот запел низким чудесным голосом:

Эти три строфы и другие — в том же стиле воодушевили аргонавтов, которые заработали упорней; мелодия была из тех, что привязываются, и потом от них не так-то легко избавиться. Вскоре воды снова заметно убыло. Аргус нашел место, откуда текло и забил щель полосами навощенной ткани, дав товарищам надежду благополучно добраться до суши, если только ветер немного ослабнет.

На третью ночь бедствия и на девятую после отплытия из Коркиры, между полуночью и рассветом, Линкей, который нес вахту на носу, вскричал: «Впереди буруны!» — стараясь кричать погромче, чтобы голос его не унесло ветром. Тогда простодушный Корон из Гиртона заговорил со своего места близ кормы:

— Боюсь, товарищи, нам пора проститься друг с другом, простив друг другу любые оскорбления или обиды.

Давайте помнить только подвиги, совершенные нами сообща; ибо, хотя мы и можем сейчас погибнуть, никто не вправе отрицать, что мы успешно выполнили свою необычную задачу и снискали славу, которая долго не угаснет. И все же, увы, Идмон и Тифий, Ифит и Калаид с Зетом, наши товарищи, оказались удачливее нас. В то время, как мы благочестиво сожгли их останки и в точности совершили над ними погребальные обряды, наши тела станут пищей крабам, которые ползают окольными путями по пустынному берегу Африки; а что станется с нашими духами, кто знает?

Тут поднялся чародей Периклимен, схватившись для поддержки левой рукой за борт, а правую простерев в воздухе, и обратился с уверенностью к своему отцу, богу Посейдону:

— Отец, какие бы другие божества ни правили водами Черного моря или водами вокруг Самофракии, здесь, конечно, правишь именно ты. Ты не помнишь троих, которых ты удостоил звания своих сыновей и которые весной нынешнего года предложили тебе необычайную гекатомбу из двадцати беспорочных рыжих быков в стране бебриков? Те самые трое — на борту этого корабля. Сбереги их, я умоляю тебя, вместе со всеми их товарищами, и благополучно вынеси на сушу. Поступив так, ты даруешь милость своему старшему брату, Всемогущему Зевсу, Золотое Руно которого лежит, сложенное, в рундуке под сиденьем кормчего этого корабля. Если «Арго» пойдет ко дну, а вместе с ним и Руно, отец, ты не сможешь оправдаться неведением. Громовержец разгневается и потребует возмещения, утверждая, что Руно было вновь раздобыто для него нами ценой невероятных трудов и риска. Вот дар для тебя, отец, мой дар, прекрасные фессалийские удила и уздечка, которую я выиграл в кости у спартанца Кастора; ибо это ты научил меня так встряхивать стаканчик с костями, что кости слушаются меня и падают, как я ни пожелаю. Прими этот дар и применяй его для обуздывания твоих неразумных зеленых скакунов, дабы они не разбили нас, бросив о безжалостный берег Африки.