В средине января от солдата, вернувшегося из петербургского госпиталя, Дегтярев и его товарищи узнали о кровавой расправе с безоружными демонстрантами на Дворцовой площади.

С каждым днем в казарму проникали все новые, более подробные, слухи об этом невиданном преступлении царских властей.

На солдат эти известия произвели ошеломляющее действие. В мастерской никто не хотел работать, все ходили понурые, мрачные.

Офицеры, опасаясь мятежа, запрещали собираться группами, усилили караулы, прекратили всякие отпуска и строго следили за тем, чтобы в казармы не проникли лазутчики.

Они боялись, чтобы солдаты не узнали о вспыхнувших по всей России стачках.

Всю зиму, весну и лето жили при строжайшем режиме.

Жизнь солдат была унизительной и тяжелой. Многие офицеры отличались грубостью, ругались самыми непристойными словами, а при случае нередко пускали в ход кулаки.

В роте был небольшой черноглазый и черноусый офицерик, прозванный Гнусом, от которого солдаты буквально плакали.

Гнус придирался ко всему: к оторвавшейся пуговице, к недостаточно хорошо, на его взгляд, оправленной рубашке, к рябому лицу, к кривым ногам, к смелому взгляду – и при этом обязательно угощал солдата зуботычиной.

Дегтярева спасало то, что он находился не в строевой команде, где, к счастью, таких «служак» не было. К осени режим стал еще строже. Офицеры боялись беспорядков. Прокатившаяся по всей стране весть о революционном восстании на броненосце «Потемкин» не могла не волновать солдат – выходцев из трудового народа.

Василий чувствовал, что назревают какие-то события, и с нетерпением ждал того часа, когда наконец ему удастся вырваться из гнетущей казарменной обстановки.

Но вот подошла осень, кончился срок службы, и он получил желанную свободу.

За пять лет, прожитых в Ораниенбауме, Василию ни разу не удалось по-настоящему осмотреть город. И сейчас, выйдя из стен казармы, он отправился вдоль улицы, совершенно не думая о том, куда она ведет. Ему хотелось идти и идти, дышать полной грудью, любоваться деревьями, домами, встречными людьми, прозрачным небом. Впервые за пять лет он мог шагать не вытягиваясь в струнку перед встречными офицерами и не думать о том, чтобы не опоздать к указанному в увольнительной часу. Теперь он мог гулять сколько угодно. Сердце стучало взволнованно, ноги, не чувствуя земли, неудержимо стремились вперед.

Вот уж город с красивыми домиками, с садами, балконами и мезонинами остался позади. Перед ним в осеннем наряде, словно в оперении райских птиц, предстал старинный парк.

Долго бродил Василий по тенистым аллеям, шурша опавшими листьями, вдыхал пьянящий горьковатый запах увядающих цветов и трав.

Вдруг перед ним раскрылось огромное озеро, в темных водах которого отражались великолепный белокаменный дворец и пестрое убранство древнего сада.

Василий застыл как зачарованный, он никогда и нигде не видел столь великолепного и живописного пейзажа. В саду было тихо, но не мертво; щебет еще не улетевших птиц оживлял его тонкой и нежной музыкой.

Узкой густой аллеей, окаймляющей пруд, Василий подошел поближе к дворцу. Сквозь открытые окна ему хорошо было видно роскошное убранство комнат: гобелены, картины, ковры, множество всевозможного оружия.

Заметив постороннего наблюдателя, к нему подошел сторож – дряхлый худенький старичок.

– Засмотрелся, солдатик? – мягко спросил он.

– Никогда не видел таких чудес, – сказал Василий. – Будто это и не людьми создано.

– Нет, любезный друг, все это сделали простые русские люди, вроде как мы с тобой. Сам-то откуда будешь?

– Тульский я.

– Из мастеровых, значит. В Туле, известно, все мастеровые. Вот видишь, оружие-то развешано. Так вот, говорят, почти все оно туляками сделано. Так и другое разное… Все народ делал. Крепостные мужики. Дворец-то этот, сказывают, еще князь Меньшиков, друг Петра Великого, строил…

«Вот бы Веру сюда, – подумал Василий. – Голова бы у нее закружилась от такой красоты…»

Покурив с дедом, он вышел из парка и направился через город в другую сторону, где, по его расчетам, находилось море.

Ему хотелось осмотреть все достопримечательности Ораниенбаума, особенно море, которое давно манило его к себе.

Скоро дорога свернула в сосновый бор и стала подниматься в гору.

Он шел лесом все дальше и дальше, вдыхая бодрящий, смолистый воздух. Ему хотелось забраться в самую глушь… Вдруг сосны стали редеть; и за ними открылся безбрежный, синий морской простор.

Василий чуть не закричал от восторга.

Усевшись на камень, он долго смотрел в серовато-синюю даль и думал о жизни.

Жизнь представлялась ему таким же безбрежным морем. В ней, как и в море, можно было наметить много разных путей. Но из всех этих путей надлежало выбрать один, по которому и следовало идти всю жизнь. И здесь в тихий вечерний час Дегтярев принял твердое решение: посвятить свою жизнь оружейному делу.

Оставалось лишь решить: ехать в Тулу или работать здесь…

– Пойду к Михаилу, – прошептал Василий. – Расскажу ему обо всем. Подумаем вместе!

И, еще раз взглянув на море, загоревшееся от вечерних лучей разными красками, он, радостный и счастливый, зашагал к казарме…

Разговор с другом вернул размечтавшегося Василия к реальной действительности.

Ему следовало думать не о красотах природы, а о насущном хлебе: о матери и маленьких братьях, бедствующих в Туле.

«Нужно ехать в Тулу, – думал он. – Там и домишко, наверно, развалился, и сад заглох, и кузня запустела…» Как ни хороши были окрестности Ораниенбаума, а сердце его рвалось в родные места: к небольшой речке Упе, к дремучим яснополянским лесам, где дубы и липы в три обхвата.

«Тут я буду как бобыль, а там свой угол, родные, близкие…»

Все складывалось к тому, чтобы ехать в Тулу, но жалко было расставаться с полюбившейся ему оружейной мастерской, с добрым наставником Филатовым, с мечтами об изобретательстве, которые здесь еще больше окрепли и не давали ему покоя…

Утром Дегтярева неожиданно вызвали к Филатову.

– Ну как, Дегтярев, посмотрел город?

– Так точно. Город замечательный.

– Раз так, оставайся у нас вольнонаемным. Снимешь поблизости квартиру, будешь жить припеваючи. Тебе, брат, учиться надо, а в Туле ты ничему не научишься. Оставайся, дело тебе дам хорошее.

– Я бы охотно, да домой тянет!

– Ну что ж, съезди домой, повидайся с родней, погости, осмотрись, женись, а потом с молодой женой и приезжай. Место оставлю за тобой.

Василий поблагодарил. Такой вариант его устраивал больше всего. И, дав Филатову слово не позже как через месяц вернуться, стал собираться на родину…

Из Тулы Василий вернулся очень скоро.

Передав Михаилу скромные подарки от родных, рассказал, что в Туле жизнь очень плохая, за войну все обносились и обнищали, на заводе сокращение, и устроиться на работу нет никакой возможности.

– Ну что же, Васюха, оставайся здесь – будем жить вместе, – сказал Михаил. – Подыщешь комнатку, выписывай Веру, я буду к вам в гости ходить…

После разговора с другом Василий пошел к Филатову и сообщил о своем решении остаться в Ораниенбауме.