Многие из них, носящие теперь штатскую одежду, когда-то сражались на фронте с дегтяревским оружием. Они пришли отдать дань уважения и сказать последнее «прощай» замечательному изобретателю.

В почетном карауле рабочие, маршалы, генералы, офицеры и солдаты Советской Армии, ученые, конструкторы, оружейники….

После митинга траурная процессия направляется к Курскому вокзалу.

У перрона в черном крепе траурный поезд. Льется шопеновский марш. Женщины и дети несут венки и подушечки с орденами и медалями.

С открытыми головами стоят Федоров, Токарев, Шпагин, Симонов. Гроб с телом Дегтярева вносят в вагон и под звуки печальных мелодий траурный поезд отходит…

Несмотря на ночь, в Петушках, Владимире, Новках поезд встречают толпы рабочих. Они пришли отдать последний долг человеку, которого любили всей душой.

Рабочие заводов, фабрик, депо, солдаты и офицеры, колхозники ближних и дальних районов пришли проводить в последний путь своего депутата, своего друга и товарища, пользовавшегося большой любовью и уважением…

Прошло всего несколько месяцев после смерти Дегтярева, как вся страна узнала о присуждении ему (посмертно) Государственной премии первой степени. Так высоко была оценена правительством последняя работа конструктора.

Одновременно с Дегтяревым этой высокой награды были удостоены четверо из его сотрудников и учеников…

Прошло несколько лет, и в городском парке установили величественный монумент. Бронзовая скульптура высотой в три человеческих роста застыла на гранитном пьедестале.

Сюда поклониться Дегтяреву приходят воины, которые сражались с его оружием, рабочие, трудившиеся с ним рука об руку, молодежь, для которой жизнь Дегтярева является вдохновенным примером.

Выйдя из гущи трудового народа, Дегтярев всю свою жизнь посвятил служению народу. Он трудами своими укрепил его мощь и приумножил его гордую славу. Поэтому светлая память о его благородных деяниях и о нем никогда не померкнут в сердцах советских людей.

Г. С. Шпагин

– Давай, давай, забирай левее… Подтянись! – кричал грузный фельдфебель.

Пыля огромными сапогами, он взбежал на бугорок, топорща усы, гаркнул:

– Эй ты, лапоть, куда потащился?.. Вороти назад!

Тощий парнишка, согнувшийся под тяжестью сундука и гармони, свесив лохматую голову и не глядя вперед, устало шагал по проселку. Выругавшись, фельдфебель догнал его и с размаху ударил в ухо:

– Иди в ворота, раззява!..

Паренек пошатнулся, засеменил по кругу, но все-таки удержался на ногах.

– Я те научу, подлец, слушать команду, – захрипел фельдфебель. – Марш в ворота!

Паренек сплюнул и, сердито бормотнув что-то, присоединился к толпе.

Новобранцев загнали во двор, обнесенный забором. Побросав сундуки, мешки, баулы, они сразу же кинулись к колодцу. Напившись из деревянной тяжелой бадьи, расселись на пыльной траве – кто покурить, кто переобуться.

– Эх, соснуть бы теперь с устатку!

– Оно бы и перекусить не мешало…

– Хоть бы докурить дали – и то спасибо!..

На крыльцо дома воинского начальника вышел окруженный офицерами седоусый полковник.

– Ссстрой-ся! – закричали в несколько глоток унтеры.

Новобранцы вскочили, начали поднимать мешки, прилаживать сундуки.

– От-ста-вить! – врезаясь в толпу, заревел фельдфебель. – Не слышали команды, сукины дети?! Вещи оставить, сами за мной!

Рекрутов построили в две шеренги перед крыльцом. Они стояли пыльные и потные, в старомодных картузах, в треухах, а иные и вовсе с непокрытой головой; кто в армяке, кто в пиджаке, кто в пестрядинной рубахе; лишь некоторые в сапогах, а большинство в опорках да лаптях. Одни – совсем юноши, только пробиваются усы, другие – уже служившие, заросли бородами и выглядят как деды.

Полковник осмотрел строй, поморщился и, ничего не сказав, направился в дом… Скоро туда же начали вызывать призванных.

День стоял тихий. Небо было подернуто легкой дымкой. Пекло.

Расстегнув пропотевшую рубаху, лохматый паренек уселся в тени под рябиной, задремал.

– Ишь, совсем разморило парня, – сказал щупленький рыжеусый рекрут с морщинистым лицом.

– Жидковат, видать, для войны, – бросил здоровенный детина.

– Не гордись, паря, она и тебя обломает. Я вон японскую оттопал, а не скажу, что мне дюже сладко, – заметил пожилой крестьянин.

Он вынул из мешка старый солдатский котелок, сходил к колодцу за водой и, подойдя к пареньку, вылил ему на голову. Тот сразу пришел в себя, вытер подолом рубахи лицо и с благодарностью посмотрел на односельчанина.

– Что, очухался?

– Спасибо, Антип Савельич, а то башку разламывало.

– Теперь ничего?

– Ишо в правом ухе звенит.

Антип усмехнулся в усы:

– То-то, будешь помнить фельдфебеля. Первое крещение прошел.

Новобранцы громко захохотали.

– Тише, лешие! Кого-то выкликают.

– Шпа-гин! – кричал писарь с крыльца.

– Тебя, Егорка, беги! – толкнул Антип. – Да не бойся шибко-то – я так думаю, что тебя забракуют.

Егорка вскочил, побежал к крыльцу.

– Антиресно, по какой-такой статье забракуют? – полюбопытствовал другой бывалый солдат.

– У него большой палец не тае…

– У меня шурин вовсе без глаза – и то взяли… чай, три года воюем…

– Мало ли что… у каждого своя планида.

– Шу-хов, на комис-сию! – разнеслось по двору.

– Это меня, робята, – сказал Антип, – присмотрите тут за мешком да за Егоркиной гармонью.

– Ладно, не тревожься, все будет в целости…

В просторной комнате за зеленым столом сидело начальство. Тут же несколько человек в белых халатах осматривали голых новобранцев. Егорка оробел, попятился.

– Куда ты? – прикрикнул на него лысый толстяк в халате. – А ну разоблачайся, да побыстрей!

Егор стал снимать рубаху, косясь на лысого. В это время вошел Антип.

– Чего жмешься, Егорка, тут баб нет. – Он быстро, по-солдатски разделся. Егор, последовав его примеру, стыдливо подошел к лысому.

– Ну что, руки-ноги целы, вояка?

– Палец у него не тае, господин фельдшер.

– Показывай! Так… не владает, значит?.. Мм-да… Похоже, тебя не возьмут, парень.

Егора подвели к большому столу, за которым сидели трое военных. Просмотрев бумаги, один из них в белом кителе, блеснул стеклышками пенсне в сторону Егора и прошипел сквозь зубы:

– Годен!

– Господин доктор, у него большой палец не владает… – начал было фельдшер.

– Годен! – громко повторил штабс-капитан, надменно взглянув на фельдшера.

– Одевайся! – скомандовал Егору какой-то военный.

– Да я же по инструкции не подхожу, у меня палец…

– Молчи, болван, доктор лучше знает…

Вечером, после бани, остриженный наголо, одетый в солдатское, Егор выпросил у кого-то в казарме зеркальце и, глянув, не узнал себя. Он трогал ладонью шершавую голову и недовольно поводил бровями.

– Что, не узнаешь свою личность? – с улыбкой опросил Антип, обнимая его за плечи. – Не тужи, поначалу-то завсегда так. А потом ничего… свыкнешься…

Антип отошел шага на три, окинул быстрым взглядом Егора.

– Ну ж и обрядили тебя, ядрена-лапоть, хоть сейчас на огород – вором пугать. Никак, пятый нумер на тебя напялили?

– Какое дали. Мерку никто не сымал.

– Если б глянула на тебя теперь Дуняшка – прощай, любовь!

– Хватит, Антип Савельич, и так тошно.

– Да ведь я шутя, Егорка… На меня глянь – тоже как елка без веток. Зато на солдат стали похожи. На то служба!

Егор, ничего не ответив, ушел в угол, сел на топчан.

Только теперь он понял, что прежней жизни пришел конец. Не сегодня-завтра могут послать на фронт, а там, может быть, и – прощай белый свет…

Егору вспомнилась родная деревня, затерявшаяся среди полей и лесов. Отцовский домик с резными наличниками у окон, с рябинами у плетня. Вспомнилась тропинка во ржи, где последний раз гуляли с Дуняшкой. Вспомнилась и она, веселая, кареглазая. «Эх! – вздохнул Егор. – Даже и попрощаться-то как следует не довелось…»