Егора и Антипа определили в запасной батальон. Утром, чуть свет, выгоняли за город на большую поляну: обучали шагистике, воинским уставам, отданию чести. Так как на весь батальон оказалось всего две винтовки, стрелковым приемам обучали с палками.

Антип, прошедший японскую войну, был явно недоволен.

– Ну, паря, с таким снаряжением нас могут научить лишь, как улепетывать от ерманца.

– Может, это и к лучшему, – откликнулся другой бывалый солдат, – необученных на фронт не пошлют – там вояки нужны.

– Похоже, что мы и взаправду пока тут останемся. Нас так и прозывают: «резервники».

– Дай бог, дай бог! Башку-то под пули подставлять кому охота?..

Прошло еще несколько дней. Солдаты успокоились, приободрились, дали знать родным. После занятий разбредались по городу: кто к женам, приехавшим из деревень, кто к родителям… Но вдруг как-то ночью забили барабаны, затрубили трубы: тревога!

В казарме раздались заспанные голоса унтеров:

– Выходи, стройся с вещами!

Солдаты всполошились. Одевались суматошно: кто не мог попасть в рукав, кто в штанину. Выходили напуганные.

– Куда это погонят?

– Там объявят, поторапливайся!..

Батальон построили и пешим порядком двинули к вокзалу, где уже стоял наготове красный состав.

Погрузку произвели быстро под крики и ругань унтеров и фельдфебелей. Вагоны закрыли. Вдоль состава поставили часовых.

– Прямо как арестантов везут, – послышался чей-то голос в темноте.

– Раз под конвоем, значит, на фронт.

– Как же на фронт, ведь мы не обучены?

– Там научат, – хрипловато сказал Антип, устраиваясь на нарах. – Война, братец мой, всему научит…

Стало тихо, лишь откуда-то из мрака доносились крики офицеров, ржание лошадей да грохот и скрип телег. В задних вагонах и на платформах продолжалась погрузка.

Прошло около часа, и все затихло.

Но вот мимо крупным шагом прошли двое с фонарем. Послышались какие-то голоса, и резко прозвучал кондукторский свисток. Ему надтреснутым гудком ответил паровоз. Состав заскрипел, заскрежетал и пополз.

Многие солдаты испуганно закрестились – первый раз ехали на «машине». Кто-то сокрушенно вздохнул:

– Эх, даже попрощаться не дали, сволочи!

– Ладно хныкать-то! Заводи-ка лучше песню, – посоветовал Антип. – Егорка, где у тебя гармонь?

– Гармонь-то тут, да не до нее теперь…

– Брось, паря, солдату унывать не приходится. У тебя зазноба осталась, а у меня четверо ребятишек. Чего же мне тогда делать?.. Давай гармонь сюда – и баста! Разгоним тоску.

Антип нащупал в темноте гармонь и, пройдясь по ладам, лихо затянул:

Поезд продвигался медленно. И чем ближе к фронту, тем опустошеннее казалась земля. Станционные здания облупились – четвертый год не ремонтировались. Привокзальные базары опустели. Редко-редко какая старушонка вынесет бутылку молока или цыпленка. На полях за плугами ходили женщины да подростки.

– Похоже, всех мужиков пожрала война, – вздыхали солдаты и отворачивались от двери. А навстречу, как назло, тянулись и тянулись составы с красными крестами на вагонах. Десятки тысяч раненых, искалеченных людей везли в тыл. И каждому хотелось жить! Пусть безрукому, пусть безногому, пусть слепцу, а все-таки – жить! Некоторые высовывались в окна, махали руками. Что они хотели оказать?..

Солдаты угрюмо молчали… думали. Что их ждет: вечный покой в братских могилах или ползание по папертям церквей с горькими возгласами «Подайте милостыньку инвалиду войны!»?

Уже давно миновало то время, когда на фронт ехали с лихими песнями. Затянувшаяся война осиротила миллионы крестьянских семей. И какие бы ни говорили речи, что бы ни писали в газетах – простым людям было ясно: война несет разорение, опустошение, гибель. Она не может дать народу ни земли, ни воли, ни счастья. А умирать за царя-батюшку охотников оказывалось все меньше и меньше.

Командир полка, чтобы поднять боевой дух маршевых подразделений, приказал ротным на станциях выпускать солдат из вагонов, устраивать пляски под гармонь.

Настроение заметно переменилось. Но после одной такой пляски в Вязьме недосчитались сразу пятерых солдат… Пляски прекратили.

Опять нудная, трясучая дорога. Опять тоска… Антип пытался развлечь солдат рассказами про японцев, про то, как был в плену. Показывал приемы «джиу-джитсу». Его слушали охотно, посмеивались. Он умел ввернуть меткое словечко, прибаутку, даже сыграть на ложках. Солдатам нравился его веселый нрав, и даже Егор, которого нестерпимо грызла тоска, как-то смягчался, веселел.

Но однажды, кажется в Минске, когда эшелон стоял на запасном пути, к вагону подошли две девочки.

– Дяденьки солдатики, подайте христа ради!

Обе они были в лохмотьях. Одна лет семи, а другая совсем маленькая.

Антип выпрыгнул из вагона, поднял меньшую на руки и, отыскав в кармане завалявшийся кусок сахару, вложил в худенькую ручку.

Девочка жадно засунула его в рот.

– Ах, жалость-то какая, – вздыхал Антип, – нечем вас угостить-побаловать.

– Нам бы хоть корочку.

– А мамка-то где у вас?

– Мамка в больнице, в тифу, – сказала старшая, – с бабушкой мы…

Зазвенел колокол.

– По ва-го-нам! – раздалась команда.

Антип опустил девочку, кинулся к вагону:

– Дайте-ка мне мешок, ребята, да скорее!

Падали мешок. Антип быстро развязал его. Положил в подольчик маленькой горсть сухарей, а большой подал аккуратно завязанный в тряпицу кусок сала.

– Нате да бегите к бабушке. Только не торопитесь, глядите, чтобы вас машина не задавила. – И, понукаемый офицером, уже на ходу вскочил в вагон. Он забился в угол и притворился спящим. Ни днем, ни вечером от него не слышали шуток…

На одной большой станции эшелон остановился рядом с составом раненых. Солдаты заглядывали в окна, завешенные марлей, старались увидеть раненых, поговорить с ними. Санитары сердито махали руками, отгоняли от окон. Но вдруг отворилась дверь вагона, и солдат в белье, с забинтованной рукой вышел и сел на ступеньку.

– Браточки, не скрутите ли цигарку?

– Сейчас, сейчас, мигом! – заторопился Антип. – У меня махорочка кременчугская. – Быстро свернув цигарку, он подал раненому. Закурили.

– В руку раненный?

– Да уж руки-то нет, одна кость осталась.

– Что ты, как же это? – спросил молодой солдат.

– Благодарю бога, что голову унес!.. Ад видел кромешный… Ей-богу, не вру. Мы глыбко окопались – пули да и снаряды не берут, так германец по нас «чемоданами»…

– Ишь ты, значит, озверел?!

– Это, братцы мои, такой снаряд «чемоданом» прозывается… Агромадный, как боров… Один не разорвался, так его на двух лошадях еле увезли. И вот как он этот «чемодан» запустит – тут тебе и братская могила! Солдат гибнет – страсть!..

– Ты сам что, тоже под «чемодан» попадал?

– А как же! Я в окопе сидел. Стреляли. Вдруг ж-ж-жжж – летит! Я голову-то нагнул, а руку не успел от приклада отдернуть, так ее будто топором – тюк, и готово!..

– А у нас, стало быть, нет таких «чемоданов»?

– И, где там, – раненый махнул здоровой рукой, – винтовок-то не на всех хватает. Целые дивизии в резерве стоят. Так и воюем. Мы их пульками да матюгом, а они нас «чемоданами». Ну да сами скоро увидите…

После встречи с ранеными из состава дезертировали еще несколько человек. Вагоны закрыли наглухо и до самого фронта солдат везли как арестантов.