С веками из самопальных мастеров, расселенных в Кузнецкой слободе за рекой Упой, сложилось славное и многочисленное сословие тульских оружейников.

С годами росло и совершенствовалось их замечательное мастерство. От отцов к сыновьям и внукам передавался веками накопленный опыт и своеобразные секреты оружейного производства.

Так возникли в Туле династии потомственных русских оружейников. И немало из них вышло славных мастеров, прославивших русское оружие на весь мир!

Нижне-Миллионная улица серыми уступами оползла к реке. Ветхие, покосившиеся домики, блестя на солнце оскалами стекол, словно смеялись над ее названием.

Название улицы, действительно, никак не вязалось с вековой бедностью ее обитателей. Очевидно, «отцы города», наделившие ее таким именем, были не лишены чувства юмора.

Однако другие улицы Заречья (так называлась промышленная окраина Тулы) носили свои самобытные имена – Штыковая, Ствольная, Курковая, – связанные с их многовековой историей. Тут некогда находилась Кузнецкая слобода и ютился работный люд – ружейных и пушечных дел мастера, скромные русские умельцы, по преданиям, подковавшие «аглицкую блоху».

На этой земле за рекой Упой и родились славные традиции тульских оружейников: возникли новые песни и поговорки, сложился своеобразный быт и уклад.

Жили большими семьями в крохотных, собственных или на долгий срок арендуемых домишках-хижинах, неизменной принадлежностью которых была или маленькая кузня, или сарайчик для слесарных и кузнечных работ.

В этих кузнях и сарайчиках трудились оружейники после работы на заводе, подрабатывая на частных заказах.

Почти у каждого домика был разбит небольшой садик, под окнами росли рябина, березы, сирень.

Привычка к садоводству и огородничеству у оружейников тоже сохранилась с незапамятных времен, когда казенным кузнецам в числе прочих привилегий давалась и «беспошлинная земля»…

В зимний вечер 1879 года к воротам небольшого домика на Нижне-Миллионной подкатили розвальни. Из них бойко выскочили двое мужиков, помогли сойти укутанной в шаль женщине с ребенком и под руку вытащили сгорбленную старушку.

Она громко закричала:

– В избу, в избу младенца-то несите! – И, увязая в глубоком снегу, поковыляла через двор к маленькой кузне.

– Дед, слышишь ли! Мироныч, оглох, что ля, – кричала она простуженным голосом, стуча обледенелой рукавицей в заиндевелое окно. – Вернулся Саня из церкви, окрестили внука-то Васюткой.

Дед перестал ковать, сунул в ушат с водой длинные клещи, снял прожженный кожаный фартук и, разгладив свалявшуюся бороду, заторопился домой.

Взойдя на крыльцо, он обмахнул веником снег и, открыв обитую рогожей дверь, в клубах морозного пара вошел в кухню.

– Вот и Мироныч, слава богу, – сказала бабка и, выплеснув что-то в ушат, кинулась в спальню.

Дед снял полушубок, повесил на гвоздь шапку, вымыл из начищенного умывальника руки и твердыми шагами направился в комнату.

– Ну, кажите, каков новокрещенный?

Смущенная молодая мать взяла на руки завернутого в полушалок розового голубоглазого младенца с белыми жиденькими волосиками на головке и поднесла к деду.

– Вот поглядите, батюшка…

А внучек судорожно протянул ручонки и схватился за косматую бороду деда.

– Так, так его, лешего! – радостно закричала бабка. – Чтоб поласковей был…

Домашние засмеялись.

Дед осторожно освободил бороду и, прищурившись, посмотрел на внука:

– Цепок. Этот себе дорогу пробьет…

Мать, невысокая, крепкая, с длинной русой косой, зарделась пуще прежнего и, прижав к груди разбушевавшегося малыша, юркнула с ним за полог, где была подвешена зыбка.

– Хорош крестник, – сказал крестный мастеровой. – Родного деда да за бороду… хо-хо-хо!..

– Жалко, Лексей на работе, полюбовался бы на сынка, – поддержала его крестная, жена другого мастерового.

– Хватит вам зубы-то скалить, – недовольно сказал дед. – Идемте-ка лучше к столу, старуха блинами попотчует…

Когда выпили за новокрещенного, послышался тяжелый стук обледенелой двери.

– Никак, Лексей? – оказала бабка и опрометью бросилась в кухню.

– Скорее, скорее, Алеша, – послышался ее грубоватый голос. – Уж гости за столом!..

Скоро в дверях появился отец, худощавый, низкорослый, как большинство туляков, с русыми, аккуратно подстриженными усиками. Он был одет в темный поношенный костюм и синюю полосатую косоворотку, подпоясанную узеньким ремешком.

Его усадили рядом с матерью младенца. Подвинули огурцы, капусту, поднесли пузатый лафитник.

– За отца! – провозгласил крестный.

Все поднялись и выпили молча.

Из соседней комнаты послышался плач ребенка.

Мать вскочила.

– Сиди ты, сиди, я сама угомоню нашего касатика, – промолвила бабка и побежала в спальню.

– Ишь младенец-то недовольство проявляет, – сказала крестная. – Желает, чтоб за него выпил отец.

– Ну, вы погодите насчет отца. Знаете, какой он питец, – сурово заметил дед…

Появилась бабка, держа на руках улыбающегося младенца.

– Ишь смеется, за него, что ли, выпьем-то?

– За него, – сказал дед. – За то, чтобы не переводился наш дегтяревский род оружейников.

Выпили молча… Закусывали долго, проворно.

Маленький Васютка слушал, как хрустят на зубах огурцы и капуста, и весело оглядывал захмелевшие лица.

Отец порылся в кармане и протянул сыну большой коричневый пряник, на котором перламутром переливались сахарные буквы – «Тула».

– Язви тя в бок! Ведь и у меня был где-то подарок для внучка! – крикнул дед и на цыпочках побежал в кухню.

– Что это он там замыслил? – спросила бабка.

– Нейначе гармонь, – сказал крестный. – В Туле всегда дарят либо гармонь, либо, самовар.

– Тоже сказал, куманек… Да к чему же младенцу самовар?

– Вырастет – чай будет пить!

Все расхохотались, а Васютка, испугавшись, заревел и прижался к бабушке.

– Эй, внучек! – послышался голос деда. – Глянь-ка сюда!..

И он завертел у Васютки перед глазами чем-то маленьким, блестящим.

Мальчик мигом успокоился и протянул к блестящему предмету ручонки.

– Ой, ливорверт, – закричала мать.

Дед протянул ребенку крохотный, отделанный медью револьверчик.

– На, играй, карапуз, привыкай сызмальства к оружью.

Мальчик, бросив пряник, обеими руками схватил револьверчик и стал вертеть его, рассматривая…

Мальчик рос крепким, шустрым, розовощеким, с белыми кудряшками на широком лбу.

Мать, подбрасывая его сильными руками, как-то счастливо воскликнула:

– Васютка! Васютка ты мой!

Это ласкательное имя так и осталось за ним. Ни отец, ни бабка, ни дед и не пытались называть малыша иначе.

К полутора годам Васютка бегал бегом, кувыркался на траве под черемухой и целые дни проводил на воздухе под надзором матери и бабки.

Но по весне у матери появился новый младенец, и Васютку отдали на попечение бабки, которая проводила дни в неустанных трудах. В зимние вечера Васютка нередко засыпал возле нее на лавке, где бабка пряла или вязала.

С дальнейшим увеличением семьи Васютка был предоставлен самому себе. Но это его мало огорчало. Зимой он долгими часами играл где-нибудь в углу, выстраивая на полу из гороха огромные войска и двигая их друг на друга, устраивал войны.

Летом, собрав во дворе соседских ребятишек, играл с ними в прятки и в большой, скатанный из овечьей шерсти мяч. А когда немного подрос, пристрастился к дедушкиной кузне.

Придет, встанет у порога и подолгу смотрит, как дед Мироныч кует железо.

Особенно нравилось ему смотреть, когда деду помогал отец или кто из мастеровых, выполняя роль молотобойца.

Огромная кувалда со свистом падала на раскаленный кусок железа, отчего во все стороны летели огненные искры.

Чаще всего ковали в три руки: отец кувалдой, дед молотом.

И Васютка про себя считал-приговаривал: