Мосин, освобожденный от службы на заводе, горячо взялся за усовершенствование винтовки и за выполнение срочного заказа. К этой работе он привлек лучших оружейников Тульского завода, которые работали

вместе с ним почти без отдыха. Они знали, что противник их – Наган имел большие преимущества. У него был собственный, отлично оснащенный завод. Он ни от кого не зависел. Над Мосиным же стояла комиссия и само военное министерство. Каждый свой шаг он должен был согласовывать с ними. И тем не менее уже в сентябре 1890 года Мосин начинает сдавать свои винтовки. Наган молчит. Его мало беспокоят телеграммы комиссии и военного министерства. Только в декабре, когда Мосин сдал все триста заказанных ему винтовок, Наган прислал лишь сто экземпляров своих.

И вот 21 декабря 1890 года, не дожидаясь остальных двухсот винтовок Нагана, военный министр отдал распоряжение начать широкие испытания. Его совершенно не смутило то обстоятельство, что Наган, имея лучшие условия и втрое больше времени, чем Мосин (так как Наган сделал не триста, а всего сто винтовок), безусловно, мог лучше их отладить, и, таким образом, соревнование становилось неравным.

Мосин видел эту нечестность, но он знал, что никакие протесты не помогут, поэтому полагался лишь на свою винтовку.

При испытаниях винтовки показали одинаковые результаты, хотя у мосинских, ввиду спешности выполнения заказа, было несколько больше задержек. Все же это не давало повода покровителям Нагана отвергнуть мосинскую винтовку. Начались многочисленные дебаты о том, какой винтовке отдать предпочтение. Состоялись дополнительные испытания еще тридцати мосинских винтовок, но и они не положили конца спорам. Однако среди спорщиков нашелся умный человек, инспектор патронных и оружейных заводов генерал Бестужев-Рюмин. Он решительно высказался за винтовку Мосина, особенно подчеркивая ее прочность и простоту устройства. Бестужев-Рюмин заявил, что в производстве мосинская винтовка обойдется намного дешевле, а заказ на ее изготовление нашими заводами может быть выполнен на три-четыре месяца раньше, чем заказ на винтовки Нагана. Эти доводы спасли винтовку Мосина. Она получила одобрение. Однако это одобрение было не концом, а лишь началом драмы русского изобретателя.

Пока тянулась обычная в то время волокита с принятием нового оружия, множество людей, занимающих большие посты в военном министерстве, кричали о преимуществах винтовки Нагана и не жалели сил на то, чтобы так или иначе «всучить» эту винтовку царскому правительству.

Винтовку Мосина признали лучшей в мире. Она была снабжена совершенно оригинальной конструкцией отсечки-отражателя, устраняющей заклинения (продвижение двух патронов одновременно).

Сведения о принятии на вооружение русской армии винтовки Мосина быстро распространились за границей. Русская контрразведка перехватила секретные донесения германских шпионов, но не сумела помешать шпионам Англии. В том же году русский военный агент в Лондоне доносил в Петербург, что английской разведке удалось достать русскую винтовку образца 1891 года и к ней большое количество патронов.

Спрос на русскую винтовку был очень велик. И там, где разведка работала хуже, правительства предпочитали обращаться к России легальным путем.

Военное министерство Соединенных Штатов Америки обратилось с письмом к русскому правительству, в котором сообщало о своем желании принять русскую винтовку на вооружение американской армии и просило прислать для ознакомления один образец и соответствующее количество патронов.

Почти одновременно с Америкой поступило ходатайство от Сербии – она просила разрешения заказать русские винтовки для сербской армии на французских заводах.

Казалось бы, при таком огромном успехе своего изобретения Мосин должен был быть счастлив, но увы… Царю доложили, что Мосин позаимствовал некоторые детали у Нагана, и царь, не разобравшись в существе дела, приказал созданную Мосиным винтовку именовать «винтовкой образца 1891 года». По настоянию военного министра Ванновского, Мосину выдали премию в тридцать тысяч рублей, а Нагану – двести тысяч рублей. Мосина меньше всего интересовали деньги и награды, но он глубоко переживал несправедливость, что его винтовке не было присвоено имя изобретателя.

Только сейчас, перечитывая архивы артиллерийского комитета, Владимир Федоров понял причину натянутости отношений Мосина с членами комитета, понял трагедию русского изобретателя.

Перелистывая пожелтевшие страницы, Владимир нашел документы о присуждении Мосину высокой михайловской премии, выдававшейся раз в пять лет, и донесение о том, что Мосин разделил эту премию со своими ближайшими сотрудниками по работе над винтовкой.

Федоров вспомнил печальное лицо Мосина, когда они ехали в коляске, и слова, сказанные при этом: «Если вы когда-нибудь изобретете новое оружие и, не дай бог, столкнетесь с такими же препонами, как я, вы поймете все…»

Печальная тайна открылась перед Федоровым во всех подробностях. Он понял, что военное министерство хотело загладить перед Мосиным свою вину. Но ни звание Михайловского лауреата, ни другие почести и награды не заглушили в душе Мосина чувства величайшей обиды и оскорбления. Это чувство не покидало его до самой смерти.

Судьба Мосина, его беззаветное стремление создать для русской армии новое, превосходящее все иностранные образцы оружие были близки и понятны Владимиру. Его восхитил трудовой, благородный подвиг русского изобретателя-патриота не меньше, чем самые отважные подвиги героев сражений.

«Труден был путь Мосина, – размышлял Федоров, – но если бы во мне оказались способности к изобретательству, я бы, не задумываясь, вступил на этот путь».

Служба в оружейном отделе артиллерийского комитета явилась для Федорова естественным продолжением учебы. Прежняя Артиллерийская академия давала мало знаний по оружейному делу, и выпускники ее, избравшие себе это поприще, принуждены были сами заботиться о пополнении своих знаний. Программы академии совершенно не предусматривали подготовку специалистов-оружейников, хотя в них ощущалась нужда и в войсках, и в военной промышленности.

Получив должность докладчика оружейного отдела, Федоров должен был докладывать на заседаниях артиллерийского комитета материалы и сведения по самым разнообразным вопросам и даже подготавливать проекты решений. С первых же шагов своей работы он ощутил недостаток знаний по оружейному делу и решил, что без серьезной подготовки не сможет стать активным сотрудником отдела.

Но осуществить эту подготовку оказалось делом далеко не легким, так как в то время мало было не только курсов или инструкций по оружейному делу, но даже сколько-нибудь подробных и обстоятельных статей. Федорову пришлось собирать разрозненные материалы из разных источников, тщательно изучать их и приводить в строгую систему.

Тогда только еще начинало распространяться автоматическое оружие: вводились первые станковые пулеметы, появлялись одиночные, опытные образцы пистолетов. Постепенно собирая материалы по автоматическим образцам, он стал время от времени докладывать о них оружейному отделу, доказывая, что новому оружию предстоит большое будущее.

В то время немалое значение имело еще и холодное оружие. На заседаниях комитета высказывались мнения о необходимости введения в кавалерии пики, обсуждался вопрос об отказе от вооружения орудийной прислуги артиллерийской шашкой. Она была оружием малонадежным и мешала быстрым действиям солдат. Из кавалерийских частей поступали сведения о недостатках шашки образца 1881 года – основного оружия кавалерии. Федорову приходилось готовиться к докладам и по холодному оружию. Но никаких справочников об устройстве холодного оружия, никаких сведений об образцах, состоявших на вооружении армий различных государств, не существовало. Федорову самому надо было работать и в этом направлении.