– Вера Николаевна, да вы совсем не так кидаете. Смотрите, как я. Положите камушек на большой палец и пустите его, направляя указательным, плоско вдоль воды… Вот так… Раз, два, три… четыре… Четыре рикошета!

– Просто удивительно, как у вас это выходит.

Вера восхищёнными глазами смотрела, как юноша, с которым её только что познакомила Перовская, кидал камни в воду широкого озера. Вера была в простенькой, нарочно для случая купленной блузке, в шерстяной чёрной юбке, которую она уже и порвать успела, продираясь к берегу через кусты, оцепленные плетями колючей ежевики. Она приехала сюда потаённо, с Перовской, под чужой фамилией, чтобы присутствовать на нелегальном съезде. К ним приближался через поросли кустов и тростника человек в блузе, схваченной ремнём, в штанах, заправленных в высокие сапоги, в белой парусиновой фуражке и с пледом на плече.

– Тут, товарищи, грибы должны быть, – сказал он молодым неустановившимся баском и подошёл к Вере.

Вера никого здесь не знает. Ей никого не представляли, ни с кем не знакомили. Вера только знала, что за неё поручилась Перовская, и Веру здесь приняли товарищески просто.

Точно здесь, в дубовой роще на берегу реки и озера, где подле воды красиво росли раскидистые большие вётлы, был пикник и «маёвка», которых Вера никогда не знала, но о которых немного слышала, как о чём-то не совсем приличном и во всяком случае непозволительном для неё – Ишимской…

Тут было человек тридцать молодёжи, всё больше совсем безусой, редко у кого была молодая бородка клинышком. Было несколько евреев. Молодая, косматая, безобразная еврейка, с узкими раскосыми глазами, коротконогая, увалистая, некрасиво уселась на корточки и на разостланную на траве пёструю скатерть выкладывала обильную незамысловатую закуску: чёрный и ситный хлеб, нарезанный большими косыми ломтями, колбасу, куски жареного мяса, бутылки пива и сороковки водки. Молодой простоватый парень со светлыми, в кружок, по-мужицки стриженными волосами помогал ей.

Вера понимала – это и был тот  н а р о д, для которого она хотела работать.

Несколько в стороне, отдельно от других, держалась небольшая группа. Перовская показала Вере на неё и сказала:

– Это, Вера Николаевна, наша гордость…  З е м л е в о л ь ц ы - т е р р о р и с т ы! Месяц тому назад они собрались на свой съезд в Липецке и вынесли свои постановления. Здесь они будут нам говорить о том, что нужно делать. Вон, видите, тот, в тёмно-синей рабочей блузе, – это Баранников, рядом с ним, с русой бородкой и усами, – Квятковский, дальше сидит под деревом – Колодкевич, а тот, угрюмый и серьёзный, Михайлов – вот волевой человек! Жаль, немного заикается, когда говорит; там дальше Морозов, с ним беседует девушка – Оловянникова-Ошанина, а самый красивый и благообразный между ними – это Тихомиров. Такой чудак!.. Представьте, Вера Николаевна, он мне предложение делал, жениться на мне хотел… Это мне-то, отрешившейся от всего, всецело предавшейся делу революции, – предложение руки и сердца!.. Смешно… А там, дальше, за кустами, только головы видны – это Фроленко, Ширяев, и тот чёрненький, что подле них, – это Гольденберг[202]… А под самым дубом – товарищ Андрей… О ком я вам уже говорила… Вот все те, кто основал движение, которое должно дать народу волю и освободить его от гнёта царизма! Присмотритесь к ним… Какая всё молодёжь! Готовая на любые жертвы… Это, как я вам говорила, – соль земли русской…

Вера внимательно всмотрелась в товарища Андрея… Строгое, мужицкое было у него лицо. Таких видала Вера приказчиков в Перинной линии Гостиного двора в Петербурге, такие бывали молодые дьяконы. Чёрная бородка окаймляла продолговатое лицо, прядь волос свисала на лоб к правому глазу, и Андрей всё откидывал её упрямым, капризным движением головы.

– Надо непременно заставить его высказаться, заставить говорить, – сказала Перовская, – перед его словом никто не устоит… Если он сам не скажет, опять ничего у нас не выйдет, не придём к единомыслию…

Андрей заметил, что на него смотрят. Самодовольная улыбка появилась в уголках рта у тёмных усов, появилась и исчезла. Андрей отошёл от дуба.

– Ну что, товарищи, в молчанку играем да возимся, – весело и задорно сказал он. – Давайте заспиваем чего-нибудь.

Группа террористов распалась, смешалась с другими, бывшими на съезде, – «деревенщиками», как их презрительно называли террористы за их упорное желание работать среди народа по деревням. Перовская покинула Веру и подошла к Андрею. Она казалась маленькой и жалкой подле высокого и статного Андрея.

– Что же, коллеги, готовы? – окидывая взглядом молодёжь, сказал Андрей и запел сильным звучным голосом:

Перовская верно и красиво вторила ему. Хор, управляемый Андреем, примкнул к ним ещё не очень стройно, ещё не спелись, не знали друг друга, кто как поёт, но песню знали все, и все её раньше певали в гимназиях, в школах, в университете, и песня налаживалась, звучала всё громче, сильнее, властнее, со страстным и сильным молодым надрывом.

– На корме сидит хозяин, – заливались два голоса, и хор мягко повторял за ними:

– Хозяин!.. В чёрном бархатном кафтане!..

Когда кончили – сами удивились, как красиво у них вышло.

Высокие дубы стояли над ними, в их пролётах видны были камыши озера, а ещё дальше серебряным изгибом блистала река. За рекою была степь. Ни души не было видно на её широком просторе.

– Да, товарищи!.. Такой песни никому не создать, не сочинить. Создал её великий русский народ, – сказал тёплым, восторженным голосом Тихомиров.

– Товарищи, давайте ещё, – умоляюще сказала Перовская, влюблёнными глазами глядя на Андрея. – Андрей Иванович, знаете нашу? «Быстры, как волны…»

– Идёт, – сказал Андрей и встряхнул волосами.

Два голоса дружно и ладно начали:

Хор подхватил:

– Георгий Валентинович[203]! – визгливо крикнула косматая еврейка, нарушая красоту пения. – Нельзя так. Это вам дадут потом.

– Помилуйте, Гесечка[204]… Поют – «налей, налей», а вы и пивка холодного дать не хотите.

– Ну, пивка, пожалуй, что и дам.

Два голоса продолжали, дрожа от чувства, вкладываемого в содержание песни:

– Что же, товарищи, и точно, может быть, нальём, а? Приступим?

– Нет, нет, товарищи. Раньше выслушаем, что постановили на Липецком съезде.

– Ну ладно, выслушаем…

– Товарищ Андрей, просим слова…

– Товарищ Андрей, просим сказать по полномочию…

– Я не отказываюсь. Я скажу вам всё, что я лично думаю, что говорил и на съезде и к чему мы пришли…

– Просим!.. Просим!!

Андрей Желябов прислонился к стволу большой прибрежной ивы. Его лицо было бледно, глаза опущены. Привычным движением он откинул упрямую чёрную прядь со лба. Он был здесь самым старшим. Ему шёл двадцать девятый год, все остальные были в возрасте от двадцати до двадцати шести лет.