Рапорт кончен, и, захлёбываясь и щеголяя громовым своим голосом, на весь манеж вопит плац-адъютант:

– По кар-раул-лам стр-р-ройся!..

Розданы пароли… Скомандовали «на плечо» и «на караул», и караульные начальники, офицеры, держа подвысь и салютуя, унтер-офицеры, держа ружья у ноги, являются государю, и снова раздаются в манеже из воскресенья в воскресенье повторяющиеся слова:

– В главный караул Зимнего вашего императорского величества дворца наряжён…

– В карауле на Охтенские пороховые заводы наряжён…

– В Галерную гавань…

– Рундом[221] наряжён…

– Дежурным по караулам наряжён…

Шеренга караульных начальников всё растёт и растёт напротив государя. Последний бравый ефрейтор сдал рапорт и стал на левом фланге. Явились рунд и дежурный по караулам.

Да, всё было, как всегда, как то написано в Уставе, и этот однообразный обряд прогоняет мысли, и голова становится бездумной. Глаз радуется математической точности приёмов, поворотов, красивой маршировке.

– Взводами левые плечи вперёд, в колонну стройся!.. Шаг-гом!.. Марш!..

Прямая линеечка караулов повернулась и обратилась в длинный людской прямоугольник.

– Развод! Стой!..

– На пле-е-чо!.. Развод вперёд!.. Равнение направо… Шагом!.. Марш!..

Ударили барабанщики, и сейчас же к ним влились певучими звуками старинного Преображенского марша музыканты. Взвод за взводом, караул за караулом идут мимо государя.

Государь привычно благодарит солдат и слышит их громкие, напряжённые ответы.

Дальние ворота на Инженерную улицу распахнуты настежь. Оттуда валит седой пар, тянет по ногам сыростью и холодом. Там в воротах толчея, торопливо надевают шинели, и караул за караулом с барабанным боем расходятся по всему городу.

За последним караулом идут музыканты.

Музыка смолкла… Ещё несколько мгновений по манежу гудело эхо. Ворота закрыли, наступила тишина.

Государь проехал на середину манежа и сказал графу Мусину-Пушкину:

– Ординарцам являться шагом.

– Палаши, сабли, шашки – вон! – скомандовал Мусин-Пушкин. – Ординарцы, равнение направо, шагом – ма-а-рш!..

И опять всё идёт, как всегда, меняются лица, но приём всё тот же. Так же, как и раньше, храпят и прыгают офицерские кони и прямою стеною надвигаются шеренги унтер-офицеров и карабинеров. Сабли подняты подвысь. Государь объезжает шеренгу.

– Ваше императорское величество, на ординарцы наряжён…

– Вашему императорскому величеству от Кавалергардского полка на ординарцы прислан унтер-офицер Зинченко…

– К вашему императорскому величеству для посылок прислан карабинер Габельченко.

– Ваше императорское величество, от лейб-гвардии Конного полка на ординарцы наряжён корнет, великий князь Дмитрий Константинович.

– А, здг'авствуй!.. Отличная, бг'ат, у тебя лошадь. Какого она завода?

– Завода князя Барятинского[222], ваше императорское величество.

Юное лицо великого князя вспыхивает от восторженного волнения. Это волнение передаётся лошади, и она, сдерживаемая мундштуком, танцует на месте.

- Где достал её?

– Приобрёл у ротмистра лейб-гвардии Конно-гренадерского полка Карандеева 1-го.

– Как зовут жег'ебца?

– Агат, ваше императорское величество.

– Отличный, отличный… Какая сухая голова, шея… И ноги пг'екг'асные. Поздг'авляю с хорошей покупкой.

И, чувствуя, что счастье великого князя от ласки доходит до предела, государь трогает лошадь и, подъехав к унтер-офицеру Конного полка, слушает его рапорт.

Тем временем положили посередине манежа три листа бумаги, и как только окончили свою явку ординарцы, понеслись в лихой джигитовке казаки собственного государева Конвоя, Казачьего и Атаманского дивизионов и Уральского эскадрона. Они на карьере стреляли из пистолетов в бумагу и разбивали её в клочья, потом соскакивали и вскакивали на лошадей.

Как только кончилась джигитовка, началась ординарцевая езда.

Мерной рысью проходили мимо государя ординарцы, и государь любовался лошадьми, людьми, красивыми мундирами, посадкой.

Белые колеты кавалергардов и Конной гвардии сменялись тёмными мундирами Конной артиллерии, алыми, голубыми и малиновыми казаков.

– Равнение направо, галопом…

Все лошади шли с правой ноги, ни одна не врала. Красивы были натянутые посадки, стремя, играющее на носке, несколько отваленные назад корпуса.

– Равнение налево…

Переменили ногу, кое у кого зашалила, упрямясь, лошадь, и опять идут мимо государя. Отдаётся гулким эхом мерный топот лошадей по твёрдому грунту манежа. Лошади храпят и фыркают, разгорячились; реют в воздухе султаны, конские гривы колеблются, вытянуты хвосты, сильнее пахнет в манеже лошадью, свежей кожей новых сёдел…

Вестовые принесли жердь, обтянутую соломенным жгутом, и положили её на согнутые в колене ноги. Пошли на препятствие. Отваливали корпуса назад, как то требовалось, попускали мундштук. Никто не заикнулся, никто не обнёс бартер, один за другим проскакали мимо государя всадники.

Государь подъехал к великому князю Дмитрию Константиновичу – ведь он ради него сегодня приехал.

– Спасибо тебе, – сказал он. – Молодцом ездил и отлично вёл лошадь.

Государь объехал фронт офицеров и у колонн слез с коня.

«Ну вот, слава Тебе, Господи, всё отлично прошло», – подумал он с облегчением и почувствовал, как прежняя лихорадка возвращается к нему. Он поблагодарил великого князя Николая Николаевича за развод, накинул шинель и вышел на крыльцо.

Всё тот же серый, неопределённый, безрадостный день, не холодный и не тёплый. Грязный снег на площади, толпы народа, сдерживаемые городовыми и конными жандармами в касках, недружное «ура».

– Фрол! В Михайловский дворец, к великой княгине…

В карете государь почувствовал усталость от развода, и снова стало знобить от сырости манежа. Стал думать о горячем чае у великой княгини Екатерины Михайловны, о разговорах, конечно, о том, как ездил Дмитрий, о новых назначениях…

Государь рассеянно смотрел в окно на лица встречных и замечал про себя:

«Какая отвратительная рожа!.. А у этого такое славное русское лицо… Этот, верно, профессор, а тот музыкант. Милая барышня… Зазябла совсем. Жалко, что стриженая… Стоит на углу Садовой… Махнула зачем-то платком… Что она?»

Привычно приложился двумя пальцами к краю каски.

Колёса зашуршали по белому снегу просторного двора, и карета въехала в высокий подъезд Михайловского дворца.

Первым, кто должен был бросить снаряд Кибальчича, был Тимофей Михайлов. Он стоял на углу Инженерной улицы и Екатерининского канала.

Это был молодой парень, двадцати одного года, рабочий-котельщик, громадный, несуразный, громоздкий и с таким же, как его тело, тяжеловесным умом. Он поверил Желябову, как солдат верит своему полководцу. Когда читал воззвание «от рабочих членов партии «Народной воли», где было сказано: «Товарищи рабочие! Каково наше положение, об этом говорить много не приходится. Работаешь с утра до ночи, обливаясь кровавым потом; жрёшь хлеб да воду, а придёт получка, хоть бы что-то осталось в руках. Так было прежде; но теперь положение наше становится с каждым днём всё хуже, всё ужаснее. Почти на всех заводах и фабриках идёт рассчитывание рабочих. Голодные, оборванные, целыми толпами ходят они от завода к заводу, прося работы», – Михайлов плакал от жалости. Он не видел, что всё написанное было ложью. Он не хотел посмотреть на себя самого: здоровый, крепкий, сильный, как бык, он знал, что всегда получит работу. Он знал, что рабочие пропивают свои заработки и оттого бедны, но он поверил воззванию, поверил Желябову. Таким хорошим «господином» казался ему Желябов.

– Меня на самое опасное место… Угожу-с, – говорил он, преданными, ласковыми глазами глядя на Желябова. – Андрей Иванович, понимаю-c! Они вооружённые, с казацким конвоем, а мы с голыми руками…