– Посторонитесь, господа! Дозвольте проехать!

Государь слез с лошади и сел в коляску. Его лицо было орошено слезами.

Взволнованный и потрясённый всем виденным и пережитым, Порфирий ехал в фаэтоне, обгоняя идущие с поля войска. Он на смотру узнал, что генерал Драгомиров берёт его для поручений.

У самого въезда в город Порфирию пересекла дорогу идущая со смотра донская батарея. Впереди песельники в лихо надетых набекрень на завитые запылённые чубы киверах дружно и ладно пели:

Коричневые обуховские пушки позванивали на зелёных лафетах, на Порфирия наносило серую пыль. Пахло конским потом, дёгтем, пенькою новых уносных канатов-постромок.

Порфирий приказал извозчику свернуть в боковую улицу, и только тот раскатился среди цветущих фруктовых садов, как попал между двух эскадронов рижских драгун и должен был ехать между ними. Сзади звенел бубенцами и колокольцами разукрашенный лентами и мохрами бунчук, и запевала сладким тенором пел:

Хор с бубном, с треугольником, с присвистом подхватил дружно и весело:

Дзыннь, дзыннь, дзыннь, – дырг, дырг, дырг, – треугольник и бубен сливались с хором.

Подхватил хор:

Лошади сзади фыркали и храпели. Офицеры, весело смеясь, говорили между собою. Запевала заливался:

Гремел хор:

Порфирий словчился свернуть в переулок в обгон драгунского полка и, уже выезжая на главную улицу, был остановлен потоком пехоты. Гремел Старо-Егерский марш, били барабаны, песельники пели в ротах:

Целою ротою, могуче, дружно пели солдаты. Порфирий ехал рядом с ними. Нельзя было обогнать. Толпа народа запрудила улицу.

Хриповатый голос старательно выговаривал слова:

«Видать драгомировскую школу, – думал Порфирий, прислушиваясь к гордым словам старой песни. – Во всём видать! Пустяков не поют…»

«По-суворовски учит! Знает Михаил Иванович солдатскую душу».

А рядом неслось:

«Да – славянофилы и западники, – под песню думал Порфирий. – Нам Запад всегда был враждебен. Особенно далёкий Запад – Франция и Англия… А как мы их любим! С их – Великой французской революцией и английским чопорным парламентом и джентльменством. А вот где наше-то, наше!»

Песельники пели:

«Эк его, да ладно как», – кивал головою в такт песне Порфирий, а песня неслась и подлинно хватала за сердце:

В этом приподнятом, восторженном настроении, усугублённом песнями, точно застрявшими в ушах, не захотел Порфирий идти в столовую «Столичных номеров», где были бы пустые разговоры, где пошли бы шутки, где кто-нибудь – Порфирий знал пошлую переделку только что слышанной им песни – споёт ему:

Хотелось быть одному, хотелось беседы с такою душою, которая вся открылась бы ему и зазвучала согласным с ним возвышенным гимном.

Порфирий в номере, где сейчас никого из его сожителей не было и где по кроватям и походным койкам валялись каски, шарфы и сабли, снял мундир, отдал его чистить денщику и приказал подать себе в комнату завтрак.

Он подошёл к столу, вынул походную чернильницу, достал бумагу и своим твёрдым, красивым почерком начал:

«Милостивая государыня, глубокоуважаемая и дорогая графиня Елизавета Николаевна…» Он остановился… Шаловливый голос, потом целый хор запел ему в уши с бубном, с бубенцами, тарелками, с присвисточкой:

Порфирий порвал листок, полез под койку, выдвинул походный чемодан, отстегнул ремни и откинул медную застёжку. С самого дна чемодана достал он сафьяновый конверт и оттуда большой кабинетный графинин портрет.

Графиня Лиля снималась у лучшего петербургского фотографа Бергамаско, и, должно быть, несколько лет тому назад. Но Порфирию она представилась именно такою, с какою он так недавно расстался в Петербурге. Подвитая чёрная чёлка спускалась на красивый лоб. Подле ушей штопорами свисали локоны, большие глаза смотрели ласково и любовно. Бальное платье открывало полную высокую грудь. Пленительны были прелестные плечи.

В ушах всё звенело малиновым звоном, пело сладким нежным тенором, заливалось красивым хором.