Сзади из парка, приглушённые деревьями, неслись звуки музыки. Придворный оркестр играл увертюру из «Жизни за царя»[137]. Сердце графини сжималось от восторга и любви к государю, и так было досадно, что приходилось сидеть у моря с этим пьяным, а не быть там, где в пёстрых лампионах горят плошки на мачтах, где светло от керосиновых фонарей, где людно, весело и где можно услышать, о чём говорил государь, какие награды будут в полках кавалергардском, кирасирском её величества и лейб-драгунском, где шефы – именинницы сегодня. А приходится слушать глупые разглагольствования пьяного князя.

Теперь князь вяло и скучно говорил, точно резину жевал:

– Я пью… Я не напиваюсь… Напиваться противно. У меня желудок слабый – последствия отвратительные… А то иногда я хожу всё утро по городу Грязь, слякоть, лужи… Едва не попаду под извозчика… Сумерки, осень, дождь… Это я люблю… Петербург тогда точно призрак. Величественен и страшен. Гранитная панель, гранитные дома. Мраморный, тёмно-серый дворец… И Нева!.. В Неве в такие вот осенние сумерки есть что-то волнующее и страшное. Того берега не видно. И хорошо, что не видно… Там крепость… Бррр!.. Чёрные волны плещут в гранит набережной. У пристани качаются ялики. Точно край света… И станет страшно… Я приду домой. Ноги сырые, в комнате холодно. Растапливать печь – лень. Зачем?.. Я укроюсь сырым пледом и вот тогда пью… Немного. Три, четыре шкалика[138]… Побежит тепло по жилам. Я лежу на жёсткой койке и думаю. Часто думаю о самоубийстве. Но и самоубийство – труд… И тогда – разные мысли… Знаете какие?! Простите, но мы все – идиоты! Вы слыхали, молодёжь – студенты, курсистки – в народ идут…  Ч т о - т о делать. Мне это ужасно как нравится – «нужно  ч т о - т о делать». Так ведь и у декабристов было. Им нужно было убивать государя и всю царскую семью, а они?..  Ч т о - т о делали… Больше болтали, впрочем… Да и теперь.  Ч т о - т о делать, а там всё само выйдет… Нет, знаете, Аракчеевы, Петры, Фридрихи – они умнее были. Они знали, что нужно делать. Разводы караулов, смотры, шагистика ружейные приёмы – это не  ч т о - т о… Странные мысли… Так и лежу… Часами. И времени не вижу.

– Вы служили бы, князь, – с отвращением сказала графиня Лиля.

– «Служить бы рад – прислуживаться тошно» – это Чацкий в «Горе от ума» у Грибоедова, а Щедрин написал: «На службе одни приказывают, а другие смотрят, чтобы приказания исполнялись».

– Что-то очень уж мудрёно, – сказала графиня.

– Если мудрёно – это не я, а Щедрин, Это, Елизавета Николаевна, век такой… Больной век… Реформы… Крестьян освободили, а людьми не сделали… Кухаркины сыновья в гимназии пошли – образованными становятся, а всё в бабки играют… Сословия равняют. Суд скорый, гласный и милостивый, присяжные заседатели, защитники, прокуроры. Какие речи говорят, каких преступников оправдывают!.. Теперь подняли вот славянский вопрос… Какой полёт!.. Не сверзимся ли мы оттуда в бездну?.. Выдержим ли?.. А я лежу и думаю… От водки, что ли?.. Ничего не надо… Нужно опять допетровскую Русь… и langsam, ruhig[139]. От теремов и бань не к ассамблеям немецким, а к хороводам… Патриарх благостный, «на осляти» в Лазареву субботу через Москву едет, и царь перед ним на колени… Везде благолепие, молитва и добротолюбие… Так чтобы было, как в Китае, что ли?.. Длинные одежды, накрашенные и насурьмлённые лица женщин, и опять слуги… рабы… А ну!.. Не чепуха ли всмятку?..

– Вам делом заняться нужно. На что вы живёте?..

– Милостями людскими. Помнится, и вы, Елизавета Николаевна, мне как-то десятку прислали, когда узнали, что я без сапог хожу. А делом заняться?.. А что такое дело?.. Чистое равнение во фронт?.. Это дело?.. Или судебные речи?.. Тоже, если хотите-дело!.. А по мне, что землю пахать, что водку пить – всё одно дело…

Графиня Лиля встала. Её терпение иссякло.

– Вера… Концерт подходит к концу. Твой дед будет сердиться, если не найдёт тебя на твоём месте. Мы дойдём, князь, одни. Вера теперь успокоилась.

– Как вам угодно, Вера Николаевна… Я с удовольствием покурю здесь в полном уединении, размышляя о конечности вселенной, о движении миров, о звёздах и планетах… Пока не повалит сюда толпа смотреть игру потешных огней… Народ любит игрушки, а я не люблю народа…

В конце октября на Петербург налетели сухие морозы. Гололедица стала по городу. Скользили и падали извозчичьи лошади. Нева потемнела, надулась и текла величавая, спокойная, дымящаяся густым морозным паром. Деревья садов, бульваров и парков покрылись седым инеем, разбухли и стояли очаровательно красивые. Пруды в Таврическом саду замёрзли, были опробованы, и Дворцовое ведомство открыло на них каток. На каток этот пускали по особым приглашениям. Там собирался петербургский свет. Там часто каталась красавица великая княгиня Мария Павловна, а в те дни, когда наследник цесаревич приезжал в Петербург из Гатчины, на катке можно было видеть стройную цесаревну в короткой шубке, с необычайной грацией скользившую на коньках. Иногда приезжал на каток государь император и, сидя в кресле, закутавшись в шинель с бобровым воротником, смотрел, как резвилась на льду молодёжь.

По четвергам и воскресеньям играла военная музыка. Устраивались кадрили на коньках, потом под звуки вальса кружились изящные пары, выписывая коньками затейливые вензеля.

Как только графиня Лиля узнала, что каток открыт, она пришла за Верой.

– Порфирий придёт позднее, – сказала она. – Он занят… Он не катается на коньках. Мы с ним будем потом пить чай на катке.

В эту осень графиня похорошела и точно стала моложе. Весёлый, счастливый огонь постоянно горел в её блестящих, выпуклых глазах, румянец не сходил с её полных щёк, и очаровательна была улыбка маленьких, ярких губ.

В белой горностаевой шубке, в такой же шапочке, в светло-серой суконной короткой, выше щиколоток, юбке, в высоких башмаках с привинченными к ним норвежскими коньками графиня Лиля смело и ловко сходила на синеватый, ещё не исчерченный коньками тонкий лёд.

Когда-то Вера «обожала» каток. У неё были подаренные дедом великолепные стальные шведские коньки. Она красиво каталась, умела делать фигуры и была пленительна своим высоким ростом, тонкой талией и строгими чертами юного, серьёзного лица. Кто не знал, кто она, – принимал её за скандинавскую принцессу.

Сейчас она неохотно сходила на лёд.

– Мне, Лиля, всё это до смерти надоело.

– Подумаешь!.. В восемнадцать лет надоел каток! Ты хандришь, Вера.

– Ну правда, что интересного? Мальчишки – пажи и лицеисты облепят, приставать будут… и… Афанасий!.. Он мне стал противен.

– Подумаешь!.. Афанасий… Да он – бог Таврического катка. Идём скорее. Кавалергардские трубачи играют сегодня. Возможно, будет государь император.

По катку, по аллеям сада в серебряном уборе инея бодро звучали трубы. Уже было много народа. Чинно катались офицеры, кто, заложив руки за спину, мчался широкими шагами, кто, ещё новичок, опасливо расставив руки и нагнувшись вперёд, неуверенно катился, ища точку опоры. Пажи и лицеисты мчались по двое и по трое.

Только что Вера с графиней, взявшись за руки, обежали вокруг пруда, как появился Афанасий.

Он появился шумно. Этот мальчишка знал себе цену. Он знал, что ему за его удаль, красоту, молодечество всё прощают. Он не стеснялся даже и при высочайших особах. Он вылетел прямо из павильона, щёлкая коньками по ступенькам, рискуя разбить себе голову. Он был в одном мундире – стрелковом кафтане, распахнутом на груди, в шапке с ополченским крестом, в малиновой рубахе, в широких шароварах и высоких сапогах гармоникой. Ухарем-молодчиком, вихрем слетел он на лёд, крикнул звонко на пажей и лицеистов:

– Расступись, молодёжь, Афанасий Разгильдяев идёт! – И помчался, выписывая вензеля, раскачиваясь из стороны в сторону и всё ускоряя свой лихой бег.