Все молчали, ожидая Перовскую. Она совещалась в соседней комнате с пришедшим с Садовой Фроленко. Когда она вышла и поклонилась общим поклоном, все ещё более притихли.

– Страшный удар, – сказала Фигнер. – И удар тогда, когда у нас всё готово. Царь завтра едет в манеж играть в живых солдатиков… У нас всё готово, и вот!.. Нет главного!..

Кибальчич сидел рядом с Фигнер и мял руками свою чёрную бороду. Из соседней комнаты несло химическим, кислотным запахом гремучего студня. Суханов, не спавший всю ночь, стоял, прислонившись к железной круглой печке.

Перовская сухими, лихорадочно горящими глазами окинула всех присутствующих. Она поняла – ещё минута, и эти люди откажутся от своего плана и убегут в подполье – на долгое время. Может быть, на годы отложат то, что должно совершиться завтра… Маленькая, бледная, после бессонной ночи, с припухшими веками, с небрежно приглаженными волосами, но, как всегда, чисто и аккуратно одетая, она чувствовала, что только она одна может всё повернуть по-прежнему. Она начала говорить. В её голосе послышались суровые, властные, металлические ноты, такие, какие бывали у Желябова, когда тот убеждал в чём-нибудь товарищей.

– Товарищи, – сказала она, – что случилось?.. Да, выбыл ещё один из наших смелых борцов за народную власть… Но мы привыкли к потерям, и потерями нас не испугаешь. Выбыл – начальник. Я становлюсь на его место… Я – потому, что мне известны все планы Андрея, мы их вместе вырабатывали… Итак, за дело… Исаев, ты сегодня ночью заложишь мину на Садовой… Николай Иванович, вы с Фигнер, Николаем Евгеньевичем, с Грачевским и со мною сейчас же тут принимаетесь готовить снаряды. И завтра мы совершим то, что мы должны совершить во благо народа. За работу, товарищи!.. За дело!..

– Н-н-да, – устраиваясь за рабочим столом рядом с Сухановым, сказал Кибальчич, – я рад, что Софья Львовна не растерялась. Обидно было бы упустить такой случай… А снаряды мои, сами завтра увидите – прелесть!

Несколько минут он молча резал жесть и сворачивал её для устройства коробки, потом сказал угрюмо:

– А заметили вы, Николай Евгеньевич, что наши женщины много жёстче мужчин. Поглядите-ка, как Перовская и Фигнер работают. Вы поглядите на их глаза… В них такая воля, что жутко становится.

– Ну, вас-то, Николай Иванович, исключить надо. Вы посильнее ещё будете.

– Я – особая статья… Я – изобретатель. И мне для моей идеи – царь или дубовый чурбан – всё равно. Мне интересно посмотреть, как снаряды действуют.

Всю ночь на квартире Фигнер готовили снаряды. Обрезали жестянки из-под керосина, отливали свинцовые грузики, наполняли жестянки гремучим студнем и запаковывали их. Всю ночь горели лампы и пылал камин. Всю ночь пили пиво.

В восемь часов утра 1 марта четыре снаряда были готовы, и Перовская с Кибальчичем отнесли их на квартиру Саблина на Тележной улице. Там в невзрачном сером деревянном доме их ожидали метальщики – Рысаков, Емельянов, Гриневицкий и Тимофей Михайлов, туда же пришёл из лавки Кобозева Фроленко.

Перовская рассказала, как и где им ожидать проезда государя, и на конверте нарисовала план улиц.

– Вы соберётесь в народной толпе на площади у манежа, – спокойно и деловито говорила Перовская. – Если государь поедет по Садовой, Фроленко соединит провода. Ему скажет о приближении царя Якимова-Баска, которая увидит его из лавки… Если государь поедет по Инженерной, я махну вам платком. Тогда действуйте на канале. Как я жалею, что нет пятого снаряда! Я стала бы первой метать… Первым бросает снаряд Тимофей. Если почему-нибудь ему не удалось – бросает Рысаков, потом Гриневицкий, потом Емельянов… Нет, теперь не уйдёт!.. Ни за что не уйдёт он от нас. По окончании всем сходиться в кондитерской Исакова… Там получите указания, что дальше делать… Всё вам ясно?..

Всё было ясно.

Цареубийцы поодиночке расходились, направляясь к Михайловскому манежу.

Глухо ударила на бастионе Петропавловской крепости полуденная пушка. Серенький день стоял над городом.

Развод караулов в высочайшем присутствии как какое-то парадное торжество начался ещё в царствование императора Петра III, муштровавшего своих голштинцев в Ораниенбауме, а потом и русские полки на площадке у Зимнего дворца.

Увлекался такими разводами император Павел I. Император Николай I внёс в них порядок и «однообразную красивость пехотных ратей и коней». Но самого пышного расцвета достигли разводы в царствование императора Александра II.

При нём разводы производились в громадном Михайловском манеже.

Кроме дворцовых и городских караулов, на разводы приводились взводы от специальных классов Пажеского его величества корпуса и от военных училищ, посылались ординарцы от полков гвардейской кавалерии.

На разводах проверялось обмундирование частей до последней мелочи. Каждый «трынчик»[218], каждая пряжка парадной седловки или ранцевого снаряжения были осмотрены и проверены.

На эти разводы были обязаны являться все офицеры полков гвардии и Петербургского гарнизона и в парадной форме выстраиваться против линии караулов развода. В эти воскресные утра петербургские улицы были полны офицерами, спешившими на развод. И весь город знал: государь будет на разводе.

На разводах государь знакомился с офицерами гвардии и приезжими из провинции, которые были тоже обязаны бывать на разводах, и благодаря исключительной «романовской» памяти на лица и на фамилии государь знал многих и многих офицеров армии.

Эти разводы были настоящим священнодействием.

Команда, интонация голоса, каждый поворот, каждый шаг были выверены и разучены. За всем этим следило не только начальство, но в тысячу пар глаз смотрели офицеры всех полков, и горе тому несчастному поручику, который спутает команду или не так зайдёт, не вовремя отсалютует саблей. Позор тому корнету, у которого занесёт или закинется на препятствии лошадь.

О том, как и когда подъезжали на ординарцы к государю, вспоминали потом всю жизнь и рассказывали с неменьшим восторгом и увлечением, чем о минувших боях. Старшие товарищи писали своим младшим друзьям: «Ты хорошо ездил на ординарцах и прекрасно вёл лошадь… А у бедного Арапова каска съехала на затылок на галопе, и было смешно и жалко смотреть на него…» Эти письма хранились до глубокой старости.

«Хорошо ездил на ординарцах» – это был лучший аттестат кавалерийскому офицеру.

Разводы и парады и подготовка к ним занимали значительную часть службы офицеров. В торжественной обстановке сумрачного манежа, в священнодействии команд и движений, приёмов и захождений, рапорта под ясным взглядом государя выковывались те «неимоверные молодцы» часовые, какими показали себя финляндцы в день взрыва 5 февраля 1880 года, какими были те николаевские часовые, которые во время наводнения 8 ноября 1824 года стояли по грудь в ледяной воде, но постов своих не покидали.

Здесь создавалась репутация и карьера, и здесь можно было навсегда уронить себя как исправного строевого офицера…

В это пасмурное, серое, зимнее мартовское утро в громадном Михайловском манеже стоял седой сумрак. Два бесконечных ряда многостекольных окон не в силах были осветить его. Широкий и длинный манеж, вследствие своей величины, казался низким. В туманной дали тонули белые колонны и гимнастические снаряды противоположной стороны манежа, той, что выходит на Инженерную улицу. Плотно убитая глинистая почва манежа, посыпанная коричневым песком, была тверда и упруга. Далёкое эхо двоило и троило голоса и долго гудело по манежу.

Государя ожидали с парадного крыльца, выходившего на Михайловскую площадь.

За крыльцом, за колоннами, отделявшими манеж от входных дверей, от одной большой белой печи до другой, хвостами ко входу, к одиннадцати часам утра выстроились ординарцы кавалерии. Они стали в три шеренги. Офицеры, за ними унтер-офицеры и в третьей шеренге посыльные-карабинеры.