Знойным летним утром, пешком, в старенькой мантилье, пробиралась Вера в Измайловские роты. Она шла к «нелегальной», к какой-то новой, ещё незнаемой Соне Перовской, которая носила уже не своё имя, которая была под арестом, бежала от полиции, шла к «революционерке»! И Вере всё казалось иным, сама она себе казалась другой, до подвига было ещё далеко, но что-то было новое, и это новое заставляло её всё видеть в ином свете.

На Загородном проспекте, у бульвара, шедшего вдоль Семёновских казарм, сохли тополя. Акации свесили длинные стручки. На твёрдом, мощённом кирпичом бульваре играли дети. Няньки сидели с солдатами на низких скамейках без спинок и лузгали семечки. В душном воздухе пахло каменноугольным дымом с Царскосельской дороги. От Введенского канала несло гнилой водой и рыбой.

За Обуховской больницей пошли сады, деревянные заборы, маленькие деревянные дома. Стало глуше. Пыльны были широкие, не сплошь замощённые улицы, меньше попадалось прохожих. Местами шла стройка новых кирпичных домов, были поставлены леса, заборы, каменщики поднимались по пологому настилу, несли на спинах кирпичи. Пахло известью, свежей замазкой, кирпичной пылью.

Перовская жила во втором этаже большого серого деревянного дома. На лестнице, покрашенной жёлтой охрой, с деревянными перилами, у квартирных дверей стояли высокие кадки с водой. Посередине площадки были двери общих неопрятных уборных. Пахло пригорелым луком; кошками – не розами пахло.

Ничего этого Вера не замечала и не ощущала. Она шла к «революционерке», шла к той, кто ходил в народ, и это всё так и должно было быть.

Вера позвонила в дребезжащий колокольчик на проволоке и, когда дверь открылась, тихим голосом спросила Марину Семёновну Сухорукову.

– Я самая и есть, – весело ответила молодая простоволосая девушка с коротко остриженными волосами и небольшими серыми глазами. – А вы – Вера Николаевна Ишимская? Прошу пожаловать.

От прежней молоденькой, хорошенькой девушки, какую помнила Вера по балам, немного осталось. Мелкие черты лица огрубели, скулы заострились, маленькие, узко поставленные глаза смотрели на Веру напряжённо. Стриженые волосы очень изменили и опростили лицо. За годы революционной работы сильно изменилась Перовская. Она была опрятно, но и очень просто одета. Горничные в доме Разгильдяева одевались много лучше. Светлая, с чёрными цветочками ситцевая блузка была вобрана в юбку и подпоясана широким чёрным кушаком с простою пряжкой.

– Пожалуйте, пойдёмте ко мне. Мне Николай Евгеньевич много говорил про вас, да ведь мы и раньше встречались, – улыбаясь, сказала Перовская.

Улыбка скрасила её некрасивое лицо.

В спальне Сони, куда они вошли, было чисто и аккуратно прибрано. Две железные кровати стояли вдоль стен, ситцевая занавеска висела на окне. На висячей этажерке лежали книги. На столе валялись газеты.

В комнатах был тот жилой запах, присущий летом деревянным, густо населённым домам без водопровода. «Мещанский» запах – определила его Вера, но и запах подходил к той «нелегальной», к кому Вера пришла.

– Ну, что же, побеседуем, – сказала Перовская, приглашая Веру сесть на простой соломенный стул. – Все мы с этого начинаем. Обнюхаемся, как говорит Андрей Иванович. Вот так – познакомишься, поговоришь с хорошим человеком, и яснее и веселее станет жить… Откроются горизонты. Книга того не даёт, что даёт живая беседа. Слово лучше учит. А потом и пойдёшь за этим человеком. До конца поверишь ему.

Вера смущённо смотрела на две одинаково постланные, накрытые простыми серыми одеялами кровати.

– Вы не одна живёте, Софья Львовна? – понижая голос, спросила Вера.

– Сейчас одна… Это для Андрея Ивановича, когда он сюда приезжает.

Вера смутилась и покраснела. Перовская заметила её смущение.

– Когда работаешь вместе и во всём единомышленники, так естественно, что живёшь вместе, общей жизнью. В этом прелесть свободы.

– Вы… вышли замуж?

– Нет. Андрей женат. Он добивается развода, но не для себя, а для жены. Но жена не даёт ему развода. Да это нам и не нужно. Мы люди свободные, у нас нет предрассудков.

– Но как же? Брак?..

Перовская сухо засмеялась.

– Ни я, ни Андрей в Бога не верим. Для нас – Бога просто нет. Значит, нет и таинств, нет ни церкви, нет и попов.

Перовская замолчала, Вера тихо сидела и ждала, что скажет дальше эта смелая, необыкновенная девушка.

– Так вот, Вера Николаевна, – начала говорить Перовская. – Скажите, что же больше всего волнует вас? Какие проклятые вопросы встали перед вами и мучают, что привело вас из вашей золотой клетки на страдный и бедный путь революционера?

– Ах, милая Софья Львовна, так о многом, многом мне нужно расспросить вас! Так всё для меня вдруг как-то осложнилось. Ну вот хотя бы сейчас… Война… Русские войска перешли через Дунай. Везде вывешены флаги, народное ликование.

– Народное ли? – тихим голосом вставила Перовская.

– Горят газовые звёзды и императорские вензеля. Пушки палят из крепости. На спичечных коробках портреты героев. Имена Скобелева, Драгомирова не сходят с уст. Лубочные картинки… Иллюстрации Брожа…

Вера говорила всё это быстро, сразу, задохнулась, смутилась и замолчала.

– Я слушаю вас, Вера Николаевна. Что же дальше? Иллюстрации Брожа…

– И корреспонденции Суворина[185] в «Новом Времени», Крестовского[186] в «Правительственном Вестнике», Немировича-Данченко, – а более того письма моих дяди и кузена – везде восторг победы, преклонение перед героями войны и особенно перед Скобелевым. Я теряюсь. Скобелев!.. Скобелев!.. Я спросила дедушку. У него старческая мудрость. Я его уважаю. И вот что он мне вчера сказал: «Россию клянут за самодержавие. В России, мол, – касты… Всё заполонило дворянство, простому человеку хода не дают… Да герои-то наши откуда? Из народа… Скобелев! Сын генерал-адъютанта и внук солдата! Солдата!! Это – не дают хода? А? Сестра его, к слову сказать, писаная красавица – княгиня Богарне – в свойстве с герцогами Лейхтенбергскими, в родстве с императором австрийским и Наполеоном!.. Внучка солдата!.. Сдаточного[187] крепостного раба!.. Да благословлять надо такое рабство, такое самодержавие…» – вот что сказал мне вчера дедушка и что я дословно, до самой интонации его голоса запомнила. И меня это так смутило. Вдруг показалось мне, что весь прошлый год мучительных дум, колебаний, сомнений, исканий – понапрасну, что жизнь проста и несложна, что не нужно задумываться, но нужно жить вот этою старою мудростью…

– Плыть по течению, – перебила Веру Перовская. – Мы учим плыть против течения.

– А я думала, – не слушая Перовской, продолжала Вера, – надо вернуться к исходной точке… К Казанской!.. К государю, к царской России! С ними победы, слава, великое и честное дело освобождения славян… С ними – подлинная свобода!

– И я, Вера Николаевна, пережила такие же колебания, такие же сомнения… Но это потому, что мы не видим иной стороны медали. Освобождение славян?.. Свобода от царя?.. Всё это приснилось вам. Это дедушкина сказка… Скобелев – наёмная царская собака, крестьянский выродок, пошедший служить царям за вензеля, аксельбанты, за сытый кусок хлеба… Победы… Слава… Свобода… Что вы, Вера Николаевна! В армии и кругом неё идут неимоверные хищения… Интенданты и подрядчики наживаются на крови русского солдата. Отпускают сапоги с картонными подошвами, а себе строят каменные дома. Корреспонденты об этом не пишут, художники этого не зарисовывают… Ваш дедушка вам этого не расскажет… Командиры – необразованные дураки, не понимающие военного дела…

– Софья Львовна. Перешли Дунай!.. Победы!..

– Постойте, подождите… Скобелев… Авантюрист. Ему – победы. Ему слава. На прошлой неделе я ехала в Петербург. Мимо меня тянулись длинные поезда красных товарных вагонов, наполненных измождёнными, искалеченными солдатами. Окровавленные повязки, бледные лица. Безрукие, безногие… Такое горе, какое описать невозможно! И тут же, рядом – синие и малиновые вагоны, бархатные обивки, шампанское, полуобнажённые женщины, штабные офицеры и интенданты, смех, шутки, веселье… разгул… Вот что такое война, о которой вам не напишут никакие корреспонденты. Война – это неурядица, неразбериха, бестолочь, беспокойство, суматоха.