Голова Алёши упала на руки, Алёша зарыдал.

– Ну, полноте, Алёша, – сказал, придерживая Алёшу за плечи, Болотнев, – успокойтесь…

– В тифу, в бреду, – сквозь тихие всхлипывания продолжал Алёша, – мне всё виделись страшные видения… Мои предки наступали на меня, требовали отчёта… Весь наш род был военный, офицерский. Князь, в 1814 году наша гвардия возвращалась из Парижа!.. Наш полк стоял на rue de Babylone, на левом берегу Сены… При Елизавете наша армия возвращалась из Берлина! Наши полки были в Милане, в Вене! И с какими солдатами! Нам сдавали пьяниц, воров, преступников – розгами, шпицрутенами, казнями мы создавали солдата – чудо-богатыря!.. Теперь с нами – лучший цвет народа русского!.. Наши чудо-богатыри орлами перелетели через Дунай и Балканские горы… Наши деды побеждали величайших полководцев мира – Карла XII, Фридриха Великого, Наполеона, – и теперь с нашим прекрасным солдатом, сломив сопротивление Османа и Сулеймана, мы не вошли в Константинополь!..  П о ч е м у?..

– Не знаю… Не знаю…

Алёша посмотрел на Болотнева сухими воспалёнными глазами и с горечью сказал:

– Народ не простит этого государю… Вы, князь, только говорите, что не знаете, почему мы не вошли во взятый нами, по существу, Константинополь. Нет… Вы знаете, как знаю я, как знает каждый самый последний солдат нестроевой роты…  А н г л и я  н е  п о з в о л и л а !.. Дип-пло-мат-ты вмешались!.. И государь сдался. Перед дипломатами. С такими солдатами – нам бояться Англии? О!.. Какую ненависть к себе в эти дни посеяла в русских сердцах Англия… Нет, не простит наш народ государю этого унижения… Английский  ж и д  – Биконсфилд – жирным пальцем остановил полёт наших орлов к Босфору и Дарданеллам… Жид!.. Понимаете вы – жид!.. Вы знаете, князь, – вот эти часы, когда я сижу здесь и смотрю на эту исключительную красоту, расстилающуюся передо мною, – это тяжёлые часы. Очень тяжёлые, жуткие часы. Если русский гений смог из топи финских болот, из бедных сосновых и берёзовых приневских лесов создать «парадиз земной», – что создал бы он здесь!.. И вот – нельзя. Английский жид не позволяет…

По узкой, усыпанной пёстрыми камушками крутой тропинке поднимался от деревни безрукий солдат. Болотнев показал на него глазами Алёше, и тот сказал:

– Вот и Куликов.

– Здравия желаю, ваше сиятельство. Здравия желаю, ваше благородие, – сказал солдат. – Разрешите присесть? Что нового, не слыхать ли чего? Солдатики вот сказали, будто великий князь главнокомандующий на яхте прибывал в Константинополь, был у султана – кофей изволил пить. Что же это – значит заместо войны дружба какая с нехристями, с мучителями христианского рода?..

– Садись, Куликов, – сказал Алёша.

Солдат левой рукой неловко достал папиросу и вложил её в рот. Алёша помог ему закурить.

– Вы, ваше сиятельство, без ножки остались, я, видите, без правой руки вчистую увольняюсь, как полный инвалид, негож больше для государевой службы, от их благородия одна тень осталась, вот оно, как обернулась-то нам война!.. Чистые слёзы!.. Домой приду… Куда я без руки-то годен? И пастуху рука нужна. Разве в город заместо чучела поставит благодетель какой – ворон пугать… В деревне тоже понимают… Поди, спросят нас: «Ну а Царьград? Что же это ты руку потерял, а Царьград не взял?.. Пороха, что ль, не хватило?» Чего я им на это скажу?.. Англичанка – скажу – нагадила…

– Откуда ты это взял, Куликов?

– Я, ваше благородие, народ видаю. В деревне грек один сказывал. Он в Одессе бывал, по-русскому чисто говорит. Я ему говорю: вот великий князь у султана был – сговаривался, каким манером в Константинополь войти. Для того и войска перевели в Сан-Стефану. А грек мне отвечает: «Нельзя этого… Англичанка не позволит. Ейный флот в Вардамелах[201] стоит…» Вот она, штука-то какая выходит… Я и то вспомнил, отец мне рассказывал, в Севастополе, когда война была, тоже англичанка нам пакостила. Сколько горя, сколько слёз через неё… А нельзя, ваше сиятельство, чтобы всем народом навалиться на неё да и пришить к одному месту, чтобы и не трепыхалась?..

– Не знаю, Куликов, не знаю.

– Не знаете, ваше сиятельство… А я вот гляжу: красив Константинополь-то… Вот как красив! Имя тоже гордое, красивое… А не наш… Что же, ваше сиятельство, значит, вся эта суета-то, через Балканы шли, люди мёрзли, под Плевной народа, сказывают, положили не приведи Бог сколько, орудия мы ночью брали – всё это, выходит, по-напрасному. Всё, значит, для неё, для англичанки?.. Неладно это господа придумали. И домой неохота ехать. Что я там без руки-то делать буду? Домой… Поделись в полку ребята, пообшились, страсть как работали, чтобы в Константинополь идти. Заместо того солдатики сказывали – в Сан-Стефане, Каликрате, Эрекли сапёры пристаня строют для посадки на пароходы… Значит, и всё ни к чему. Ни ваши, ни наши страдания и муки мученские. Англичанки испугались…

Куликов встал, приложился левой рукой к фуражке, поклонился и сказал:

– Прощенья прошу, если растревожил я вас, ваше сиятельство… Тошно у меня на душе от всего этого. Русский я… И обида мне через ту англичанку большая.

Куликов пошёл вниз. Поднялся за ним и князь:

– Идёмте потихоньку, Алёша. Сыро становится. Вам нехорошо сыро. Вы вот и вовсе побледнели опять.

– Это, князь, не от сырости, и правда, растревожил меня Куликов. Глас народа – глас Божий… Хороший солдат был… Позвольте, я вам помогу, вам трудно спускаться.

– Сами-то, Алёша, вы шатаетесь… Обопрусь на вас, а вы, как тростинка хлипкая.

– Ничего, я окрепну… Я думаю, князь, народ тогда государя любит, когда победы, слава, Париж, Берлин, когда красота и сказка кругом царя, величие духа… Смелость… Гордость… дерзновение. Тогда и муки страшные, и голод, и самые казни ему простят… А вот как станут говорить – англичанки испугался… Нехорошо это, князь, будет… Ах, как нехорошо…

– Не знаю, Алёша, не знаю…

Помогая друг другу, они спустились к самому морю и стали на берегу, где на круглую, пёструю, блестящую гальку набегала синяя волна.

– Алёша, вот вы всё меня спрашивали, позвольте и мне вас спросить, – тихо сказал Болотнев. – Вы, Алёша, – святой человек… Водки не пьёте… Женщин, поди, не знаете…

Розовый румянец побежал по бледным щекам Алёши, и ещё красивее стало его нежное лицо.

– Простите, Алёша, это очень деликатное… Я приметил, что вы Евангелие каждый день читаете.

– Это мне моя мама в поход дала. А вы разве не читаете?

– В корпусе слушал батюшкины уроки, да всё позабыл. Я ведь ни во что не верю, Алёша… Я философам верил… социалистам… А не Христу… А вот теперь хочу вас, Христова, спросить об одном. Если человек обещал… Не то чтобы слово дал, а просто обещал не видеться, не писать, не говорить с девушкой, которую тот, кому обещано, считал своей невестой, и тот, кому обещано… Я это несвязно говорю, да вы понимаете меня?

– Я вас понимаю, князь.

– Так вот, тот, кому обещано, умер… Убит… То можно или нет нарушить слово? Как, по-вашему? По Евангелию?

– В Евангелии сказано – по смерти ни жениться, ни разводиться не будут. Там совсем другая жизнь. Значит – можно. Вы что же, князь, сами хотите жениться?

– А нет, Алёша, – с живостью ответил Болотнев. – Что вы! Куда мне? Без ноги-то!

– Если человек взаправду любит, то он искалеченного ещё больше полюбит, – тихо сказал Алёша.

– Жалость?.. Нет, Алёша, мне жалости не нужно. Это очень тяжело, когда человека жалеют. Тут совсем другое. Та девушка – особая девушка, и я боюсь, что она погибнет. И вот я думал, что, может быть, если я стану подле неё, буду усовещивать её, говорить с нею – она одумается… Да… Вот и всё… Ну да это пустяки… Может быть, я и ошибаюсь. Сколько раз в моей жизни я ошибался.

Сзади них солнце спускалось к горам. Нестерпимым пожарным блеском загорелись, заиграли стёкла домов Стамбула – будто там, в домах пылал огонь. Потом огни погасли, и прозрачный, лиловый сумрак, нежный и глубокий, стал покрывать фиолетовые азиатские горы. Над головами Алёши и князя барабанщик ударил повестку к заре. Тихо плескалось темневшее с каждым мгновением море, шевелило мелкую гальку, катило её к берегу, а потом с лёгким скрежетом уносило в глубину…