– Меня зовут Эмбер Майноуринг, это по-английски. А по-испански меня зовут Эльвирой.

– Эльвира, – мечтательно протянула она, – тоже красивое имя.

– Но и «Татиана» мне нравится, так певуче звучит, – заметила я и не солгала.

– Ах, нет, – она попыталась сдвинуть бровки, – вовсе некрасиво.

Мне почему-то захотелось развлекать ее, как ребенка, рассказывать что-то занятное.

– Мое английское имя «Эмбер» означает «янтарь», – сказала я. – Знаете такой камень? Или нет, – я вспомнила Николаоса, – не камень, а вещество, застылая смола…

– Янтарь знаю. У меня есть бусы янтарные и серьги. Показать вам?

– Да, мне было бы приятно.

Мне и вправду было с ней приятно и как-то жалко ее.

Она прохромала к сундуку, откинула крышку и вынула деревянную шкатулку.

– Вот! – она поставила шкатулку на стол, выудила откуда-то из-за пазухи ключик и отперла шкатулку.

Внутри я увидела целую россыпь янтарных украшений, самых разнообразных – от густо-желтых капель твердых до нежно-тепло-прозрачных сгустков.

– Янтарь, – певуче произнесла она. – Это красивое имя – «Янтарь». А почему?

– Моя мать так назвала меня, потому что у моего отца были янтарные глаза. Она очень любила его. Она умерла при моем рождении.

– Ах вы бедняжка! – грустно воскликнула Татиана. Я подумала, что это, пожалуй, немного комично – в моем возрасте жаловаться на сиротство.

– У меня тоже никого нет, – грустно проговорила она. – Все умерли. Только муж вот остался. Бровки ее чуть сдвинулись с каким-то странным недоумением. Я о ней уже знала от Катерины, и то, что я знала, располагало к ней.

Она вынула из шкатулки янтарное ожерелье, и не успела я оглянуться, как ожерелье очутилось у меня на шее.

– А ушки-то у тебя проколоты? – она охватила мои щеки тоненькими холодными пальчиками в кольцах и повернула вбок мою голову.

Затем вынула и серьги и вдела мне в уши.

– Вот, стало быть, носи на здоровье, – просто и очень сердечно сказала она.

– Но мне нечем вас отдарить, – я немного смутилась.

– Да у меня и так всего много. Это все мое приданое. Могу распоряжаться, – она снова нахмурилась.

Я поняла, что муж не дает ей особенно распоряжаться имуществом. Но, возможно, он и прав, она производит впечатление такой хрупкой и рассеянной, не знающей цены вещам.

– Вот справишь свое дело, тогда и отдаришь меня, если захочешь, – продолжала она.

Эти слова заставили меня вздрогнуть. «Дело»! Ну да, конечно, ведь я сюда за делом привезена. Я ведь повивальная бабка.

– А что, – осторожно начала я, – разве меня, еретичку, допустят к самой царице?

– Ш-ш! – Татиана приблизилась ко мне вплотную и приложила палец к моим губам.

Затем быстро зашептала мне в самое ухо:

– И не допустили бы! Да мой Мишка всех вокруг пальца обведет. Он такой! Он, у! какой страшный!

Кажется, ей нравилось, что ее «Мишка» страшный. Наверное, это как-то примиряло с ним и даже внушало любовь. Наверное, здесь любят, когда страшно. Вот и Катерина… Но, значит, меня все же поведут к царице. Это ужасно! Что делать? Но делать нечего. Остается одно лишь томительное ожидание. Хоть бы «Мишке» никого не удалось обвести вокруг пальца. И наверняка не удастся. В этой стране сторонники старых порядков должны быть очень и очень сильны.

– Что ж, это хорошо, – почти машинально произнесла я, стараясь выговаривать слова как можно спокойнее.

– Говорили, будто ты искусная лекарка, так, да? Мне вовсе не хотелось выступать в роли целительницы.

– Да нет, – ответила я уклончиво, – я только по женскому повивальному делу.

Она посмотрела на меня грустно-грустно. Я поняла, что она полагает, будто мне запрещено применять мое искусство к кому бы то ни было, кроме царицы.

Татиана снова посмотрела на меня большими, прозрачно-зеленоватыми глазами и покорно вздохнула.

– Ты чем-то больна? – ласково спросила я.

«В конце концов чему-то я у Сантьяго Переса научилась. Может, и помогу этой девочке».

– Да вроде бы здорова, детей вот только нет. Уж я ездила на богомолье, ездила, – она снова покорно и грустно вздохнула, и договорила примиренно. – На это лечения-то нет. Это Господь не дает, за грехи мои.

Я развела руками.

– А почему ты хромаешь? – спросила я.

– Хромаю-то? Пустое. Это Мишка вчера медведя натравил, я побежала, ну и грохнулась.

– Натравил медведя? Что это значит?

– Да ничего худого не значит. Что же ты так? Или я тебя напугала? У вас медведей, должно быть, нету. Они и не такие уж страшные, медведи. Вот у Мишки один, в подвале сидит.

– Но как он мог натравить медведя на тебя?

– Да ведь он пьяный был, Мишка. Он когда трезвый, тогда и вправду может избить серьезно. Однажды руку мне сломал, другой раз живот весь истоптал сапогами. А пьяный он шутит только. Он в шутку медведя спустил. Да я бы и не испугалась, но он медведю водки дал, вот медведь и остервенел.

Не постучавшись, вошли три служанки, одна за другой. Первая накрыла стол красивой скатертью, ее товарки поставили подносы и сняли с них деревянную и глиняную посуду с кушаньями. Это была русская посуда, ярко разрисованная красными и золотыми цветами и крупными ягодами. Казалось, сама яркая русская осень порхнула, опустились стаей странных птиц на этот стол и замерла. Но ароматный пар, шедший от кушаний, отвлек меня. Я поняла, что сильно проголодалась.

Служанки ушли и мы с хозяйкой сели за стол и ели деревянными ложками. Еда была жирной, обильно приправленной пряностями. Густой наваристый суп из говядины и капусты особенно мне понравился. Я легко привыкаю к новым для меня кушаньям.

После трапезы мы еще немного поговорили, затем расстались. Кажется, я понравилась Татиане; она же вызвала у меня странноватое чувство: какую-то смесь жалости и даже нежности. Когда мы сидели друг против друга, я подметила, что она уже не так молода, ей могло быть под тридцать, я увидела, что кожа ее уже немного дряблая, а от носа к губам пролегли горькие складки.

Когда я вернулась к себе, Катерина явно ждала меня. Девушка с трудом сдерживалась – так ей хотелось что-то сказать мне.

– Ну, – обратилась я к ней. – Тебе принесли поесть?

– Да я с другими поела, – она чуть склонила голову в смущении.

Впрочем, она не притворялась, она и вправду была смущена.

– Ты что, забыла мои слова? – сердито спросила я. Она в ответ принялась уверять меня, что никто ее не узнал, а Мишке Шишкину она сама открылась.

– Но он добрый, он никому не скажет. Я уж уговорилась с ним – завтра и съездить можно.

– Куда? – я сначала не поняла.

– К моим-то. Вы же обещали.

– Быстро, – заметила я. – Ты же хотела для них собрать одежды и припасов.

– Мишка в кладовой возьмет.

Меня рассмешила беспечность в ее голосе. Я почувствовала, что эта беспечность заразительна, что я и сама сейчас начну говорить и вести себя с этой беспечностью.

– Украдет что ли? – я фыркнула.

Она, конечно, почувствовала мое настроение.

– Там всего полно, – оживленно принялась объяснять она. – Ведь у нас все отбирают, до крохи последней!

– Ну, раз у вас отбирают, берите и вы, – Я пожала плечами и улыбнулась.

– Завтра с утра поедем, – оживленно продолжала Катерина, увидите, как у нас красиво.

– Погоди! Я-то почему увижу?

– Так вы же с нами едете. Мишка уж Турчанинову сказал, что повезет вас Москву смотреть.

Я хотела было возразить, что никуда завтра не собиралась, но вдруг подумала, что ведь ничего плохого мне не предлагают. И вправду посмотрю город и деревню, и пусть эта девочка поможет своим родным.

– Хорошо, поедем завтра, – согласилась я.

Она радостно всплеснула руками. Мне было странно, что несмотря на все перенесенные мучения, в Катерине оставалось столько детского. Она казалась даже не женщиной, не девушкой, – девочкой. Ни кулаки Турчанинова, ни гарем Хайреттина не сделали ее женщиной, то есть практичной, расчетливой. Нет, она была девчонкой. И вот эта девчонка вертела мною, как хотела. Но я не сердилась ни на нее, ни на себя, мне все это почему-то было даже забавно.