Я осторожно взяла его запястье. Ведь совсем еще недавно оно было таким холодным и мертвым. Теперь это было запястье живого человека. Пульс был слабый. Главарь шестерки тоже взял запястье Чоки и пощупал пульс.

– Вот что, Николаос, если у тебя не будет возражений, – начал он, – то попробую я ему дать мою тинктуру, чтобы сердце лучше работало.

Николаос слабо передернул плечами.

– Да, конечно, – отрешенно проговорил он.

– Да ты что! – главарь встряхнул его за плечи. – Радоваться надо, а ты… Твоего беднягу Андреаса, должно быть, в этой самой Унгарии не мать рожала, а из железа ковали. Откровенно говоря, я не понимаю, почему он жив. Этого не должно быть. Есть только одно объяснение, но я, как нормальный лекарь, не могу это объяснение принять. Слишком уж оно смахивает на церковные чудеса. Короче, он жив и, наверное, выживет, потому что кто-то наперекор всякой нормальной логике, хочет, чтобы он жил.

– Это не я, – тихо произнес Николаос. – У меня таких сил нет.

– Я догадываюсь, кто это, – продолжал главарь. – Вот эта дама – донья Эльвира, верно? – он указал на меня.

В эти минуты я мало походила на даму, какими их изображают на парадных торцовых портретах.

– Нет, нет, это не я, – быстро возразила я, и, заметив его удивление, поправилась. – То есть это я и есть донья Эльвира, но таких сил, чтобы воскресить умершего, у меня нет. А, впрочем, я знаю, кто это.

– Ну, мы уже все это знаем. – Николаос улыбнулся.

– Да, та девочка, – сказал врач. – Это ведь ваша дочь? – он снова обратился ко мне.

– Да.

– Очень похожа на вас.

Я почувствовала, что краснею от удовольствия. Значит, несмотря на рябины, еще можно понять, что я была красива.

– Лишь бы она не расхотела, чтобы он жил, и хватило бы у нее сил, – сказал Николаос.

– Она очень сильная, – с гордостью вмешалась я, – и очень упрямая, – я засмеялась.

– И очень похожа на мать, – снова повторил врач и поцеловал мне руку.

В комнате был страшный беспорядок, что-то это мне напоминало, но что, я не могла сообразить. Что-то давнее. Нет, не могла.

– Ну что, – врач обратился к своей шестерке, – по домам?

Молодые люди поднялись.

– Простите, что не провожаю, – снова улыбнулся Николаос. – Но думаю, вы найдете дорогу.

– Донья Эльвира окажет нам честь и проводит до ворот? – врач низко поклонился мне.

– Хорошо. Меня это не затруднит, – ответила я, чувствуя, как, неведомо почему, на губах моих расцветает моя давняя, уже забытая мною улыбка, улыбка победительной красавицы, но теперь чуть смягченная легкой иронией.

– Тинктуру привезут сегодня, – врач снова повернулся к Николаосу, – или ты Гомесу больше доверяешь?

– Тебе, тебе я доверяю, брось ты… – Николаос покачал головой. – Ты же знаешь, что я буду доверять кому угодно, лишь бы Андреас выжил.

Врач слегка наклонил голову, и я услышала, как он шепнул мне на ухо:

– Я кое-что должен вам сказать…

Я встревожилась. Неужели Чоки не выживет? Что еще? О чем еще говорить?

Мы пошли по коридору, пропустив его спутников вперед. Они вышли во двор. У двери врач задержал меня. Он протянул руку и оперся ладонью о дверь. Словно не хотел выпускать меня. Это смутно напомнило мне мою такую уже далекую юность, в доме Сары и Мэтью, когда за мной наперебой ухаживали сельские парни. Тогда я была очень гордая. А теперь? Как хорошо было бы почувствовать мужскую заботу, тепло, дыхание… А объятия, а поцелуи… Но что понапрасну бередить себя. Даже глупо и нехорошо. Когда в доме больной. Но почему-то я чувствовала, что уже свободна от этих постоянных тревожных мыслей о Чоки, о его возможной смерти. Они были плохими, не надо было их, они мешали ему выжить. Такое вдруг пришло мне в голову.

Но все равно я не должна поддаваться иллюзиям. Со мной как с женщиной, вероятно, все же покончено. Чоки был у меня последним. Мой мальчик, моя Вселенная. И все. Кончено.

Я повернула голову. Так меньше видны рябины. Украдкой я взглянула на молодого врача. Он чем-то мне напомнил Санчо Пико. Насмешливыми добрыми глазами что ли? А может быть чуть заостренной бородкой.

– Мне нужно побеседовать с вами, – прошептал он, и губы его дохнули в мою щеку приятным жаром. – Поговорить наедине.

Его насмешливые глаза вспыхнули.

– Я все понимаю, – я сама удивилась, как мелодично снова зазвучал мой голос. – Я все понимаю. Но я даже не знаю, как вас зовут. И потом, дома больной…

– Больному не повредит, если вы на время оставите его в руках вашей дочери, быть может, менее опытных, но в данном случае более надежных, чем ваши очаровательные руки. А зовут меня Сантьяго Перес, я врач и добрый приятель Николаоса и Андреаса. Сегодня в полдень мой кучер привезет лекарство и отвезет вас ко мне.

Я не успела возразить. Да я и не хотела возражать.

Сильные мясистые мужские губы впились, охватили мои губы. Поцелуй был долгим и жадным. Да, это была как раз та пища, по которой я изголодалась.

Со двора позвали:

– Сантьяго!

– Это ваши спутники, – пробормотала я смущенно, как девушка, которую впервые поцеловали.

– До встречи! Не провожайте, мы знаем дорогу.

Он быстро вышел. Я растерянно подумала, что он прав. Вовсе не следует мне показываться его приятелям. Вид у меня сейчас, наверное, самый что ни на есть нелепый. Наверное, я все-таки похожа не на молодую девушку, а на старую деву, которую вдруг кто-то чмокнул в щеку. Ой, как глупо! И это я?!

Во дворе раздался стук колес. Карета шестерки выезжала.

Николаос сидел у постели Чоки.

– Николаос! – окликнула я, останавливаясь в дверях.

Он повернул голову и посмотрел.

Я чувствовала, как раскраснелись мои щеки. Наверное, Николаос догадался. Во всяком случае, он улыбнулся насмешливо, но по-доброму.

– Вы улыбаетесь совсем как ваш приятель Сантьяго, – я тоже улыбнулась. – Так насмешливо и все же по-доброму. Я люблю, когда мужчины так улыбаются.

Он передернул плечами и скорчил мне веселую гримасу.

Я вошла и села у стола.

Николаос взял чашку и начал с ложечки кормить Чоки. Я поспешно стала помогать, придерживая голову больного. Тот еще не мог открыть глаза, но проглотил несколько ложек питательной смеси. Я осторожно отерла ему губы краем влажного полотенца и бережно опустила его голову на подушку.

– Пульс очень слабый, – сказал Николаос.

– Но крови больше нет, слава Богу.

Я оглянулась вокруг. На полу валялись окровавленные полотенца. Но они, казалось, уже были из другой какой-то действительности, уже не имели отношения к человеку, лежавшему на постели. И я вспомнила. И вправду давнее. Так было после родов. Когда я видела кровь в тазу, на простынях, но это как будто уже и не имело отношения ко мне. Рождение уже свершилось. А сейчас? Тоже ведь как новое рождение, воскрешение…

– Надо прибрать здесь все, – сказала я, – чтобы он не видел, когда откроет глаза.

– Он еще долго проспит. А вы устали. Посидите.

– На «вы» или на «ты»? – спросила я, улыбнувшись.

– Да сам не знаю. Тоже устал. Ничего не соображаю. Как вам… как тебе хочется.

– Пройдет, Николаос. Все будет хорошо.

– Сейчас мне нужно ехать к Теодоро-Мигелю, улаживать все…

– Он будет только рад, – осторожно заметила я.

– Он – да. Но мне придется задержаться часа на два. – Николаос невольно вздрогнул. – А сейчас-то совсем неохота… Но делать нечего.

– Я побуду с Чоки…

– С ним Альберто побудет. – Николаос имел в виду слугу, которого оставлял ухаживать за своим больным другом.

– Здесь нужны два человека.

– Ну, он и твоя дочь.

– Селия устала, – я смутилась и не договорила.

– Я тебя понимаю, – проговорил Николаос чуть отчужденно.

– Нет, не думаю, – я испугалась, что это прозвучало резко.

– Но я об одном прошу тебя, – продолжал Николаос, словно не слышал моих слов, – не дай ему умереть второй раз. Пожалей его. Ведь и он кое-что сделал в этой жизни для тебя. Да и я.