Я поспешно подала ему жасминовую веточку. Он понюхал и опустил на грудь. Он был в чистой белой сорочке с треугольным вырезом. Николаос смотрел на нас.

Я заметила мучительно пристальный, ищущий взгляд, которым оглядывал меня Чоки.

Я все поняла и прочувствовала. Он искал с жадностью, с этой мучительной жадностью чахоточного искал в моем облике признаки моего возрождения, воскресения к новой жизни после тюрьмы. Суеверность больного говорила ему, что если воскресну я, его сокамерница, та, что разделяла его тюремные муки, то воскреснет, выживет и он сам…

Я встала так, чтобы он хорошо видел меня. Осторожно я взяла с его груди веточку жасмина и снова украсила ею волосы. Я знала, что во мне сейчас есть эти черты возрождения, воскресения, я хотела, чтобы он заметил, увидел их…

Николаос напряженно молчал. Он тоже все понимал и чувствовал.

– Какая ты красивая!.. – выговорил Чоки наконец и вдруг на мгновение с блаженной улыбкой зажмурил глаза.

Мы с Николаосом перевели дыхание. Подействовало!

– Ты выздоровеешь, Чоки, – я наклонилась к нему. – Что я могу, что я должна для тебя сделать?

– Она все сделает, – подхватил Николаос, – она хочет помочь тебе и никто не будет мешать ей!

Я поняла, что он имеет в виду. Но конечно же, если Чоки хочет телесной близости со мной, я дам ему это. Но я чувствовала, что этот период наших отношений миновал и для него и для меня. И Чоки чувствовал то же самое.

– Нет, не это… – он улыбнулся. – Просто… пусть она будет в нашем доме… – он обращался к Николаосу.

– Она останется здесь и ни в чем не будет терпеть недостатка, – заверил Николаос, затем обернулся ко мне: – Вы ведь останетесь?

– Да. Об этом и спрашивать не стоит, – быстро ответила я.

Я пожелала Чоки спокойной ночи. Николаос проводил меня в мою комнату.

– К сожалению, мы не держим женской прислуги, – сказал он. – Только двое слуг, повар и кучер…

– Я привыкла сама за собой ухаживать, – быстро отозвалась я.

Я прошла к себе, а он ушел к Чоки. В ту первую ночь моей свободы я спала крепко и без сновидений.

На следующий день кучер повез меня к одному из лучших мадридских портных с запиской от Николаоса.

В мастерской я провела почти полдня. Зато и увезла оттуда несколько приличных добротных платьев, белье, чулки, головные платки. Я не хотела быть одетой, как светская дама, но как состоятельная горожанка.

Вернулась я как раз к обеду. Чоки спал, один из слуг присматривал за ним. Николаоса не было дома, он отправился по своим торговым делам.

Мне накрыли в столовой, просторной и светлой комнате. Здесь на стенах тоже было много картин. Картины в столовой изображали фрукты, овощи, золотую, Стеклянную и глиняную посуду. Все это было красиво и создавало веселое, приятное настроение. Я с удовольствием пообедала в одиночестве.

Я велела слуге позвать меня, когда проснется Чоки, и отправилась в свою комнату. Здесь на столе лежали свертки с моей новой одеждой. Слуга указал мне на вделанный в стену шкаф, вчера я этот шкаф не заметила. Теперь я развесила в нем свои платья. Я спросила слугу, где я могу вымыться. Он повел меня в подвальное помещение, где была оборудована настоящая ванная комната. Здесь топилась печь и в пол была вделана большая ванна из фаянса, сверкавшая чистотой. Я не сомневалась, что обо всем этом позаботился Николаос. В его характере была эта практичность. Конечно, это он так хорошо обустроил дом и подобрал таких хороших, неболтливых и работящих слуг.

К моим услугам были горячая вода, душистое мыло и теплые полотенца. Я вымылась и переоделась во все новое. В одной стене в ванной комнате было вделано большое зеркало. Я расчесывала волосы и оглядывала себя. Я стала такой тоненькой… Я подумала, что впадины, зиявшие на месте выпавших зубов сбоку во рту, вовсе не украшают меня. Надо было бы покрасить волосы, нарумянить щеки, подкрасить губы и глаза, попудриться…

Знаю, что многие циничные недоверчивые люди сейчас не поверят мне. Но тогда, намереваясь прикрасить себя, я вовсе не о себе заботилась. Да, мне по-прежнему было все равно, как я выгляжу. Но я думала о Чоки. Это он должен был видеть меня здоровой, со всеми признаками возрожденного интереса к жизни. Я знаю, что многие, особенно те, что имеют изначально дурное мнение о женской природе, сейчас, читая эти строки, не верят мне. Но я пишу правду. Именно так я думала и чувствовала.

Когда я вышла из ванной, оказалось, что Чоки уже проснулся и ждет меня.

При дневном свете мне почудилось, что он уже выглядит получше. Впрочем, вполне возможно, что мое восприятие выдавало желаемое за действительное. Чоки очень мне обрадовался. Я снова принесла ему жасминовую веточку.

– Теперь это будет мой любимый цветок, – сказал он.

Я попросила его не говорить много, он был еще очень слаб. Сидя у его постели, я принялась развлекать его легким шутливым повествованием о нравах при дворе Карла II. Я живо изобразила смешные черты его главных фавориток – Барбары Каслмейн и Френсис Стюарт. Не утаила я и того, что сама была фавориткой короля, родила от него сына и всячески боролась с другими фаворитками. Но я так рассказывала обо всем этом, что на лице больного то и дело появлялась смешливая улыбка. Мне и самой уже начало казаться, что все это было очень смешно, хотя когда все это и было моей жизнью, то совсем не было смешным.

Затем Чоки должен был принять лекарство. После его начало клонить в сон. Я оставила его со слугой, который за ним ухаживал, и пошла к себе. Я почувствовала себя немного усталой, прилегла и незаметно уснула.

Конечно, тюремное заключение все же порядком ослабило меня. Да и годы… Хотя мне было неприятно даже думать о своем возрасте… Но короче, я проснулась лишь незадолго до ужина.

Чоки покормили раньше и он уже спал. (Его слабость раз в сто превышала мою.) Николаос ждал моего пробуждения, чтобы мы поужинали вместе. Я умылась, привела себя в порядок и прошла в столовую. Мы поужинали, выпили кофе. Затем Николаос пригласил меня побеседовать с ним в той самой гостиной, где мы сидели вчера. Откровенно говоря, я поняла, в чем тут дело. Он устраивал все так, чтобы если Чоки проснется и захочет видеть меня, я была бы поблизости. Я подумала, что нисколько не в обиде на Николаоса и вовсе не требую от него, чтобы он беседовал со мной просто потому, что ему приятно со мной беседовать. Я и сама заботилась о Чоки…

Но тут Николаос прервал мои мысли:

– Я, конечно хочу, чтобы вы были поближе к Чоки. Но в то же время мне приятно и интересно беседовать с вами.

– Боже мой, Николаос! – Воскликнула я, – Вы просто прочитали мои мысли! – и я сказала ему, о чем думала.

Мы оба засмеялись. Нам стало совсем легко и приятно.

– У вас здесь чудесные картины, – сказала я, – особенно вот эта, – я указала на холст, где был изображен мальчик-калека.

– Да, это удивительная картина, Чоки особенно привязан к ней. Одно время я даже хотел не держать ее здесь.

– Но почему? – удивилась я.

– Из-за Чоки, разумеется. Он глаз не сводил с нее. Я боялся, что она расстроит его воображение. Он очень чувствителен.

– Я это заметила.

– Вчера, когда вы, такая хрупкая, стояли у постели Чоки, всем своим видом силясь внушить ему, что вы живы, что вы воскресли для новой жизни, вы напомнили мне эту картину.

– Если говорить о новой жизни, то я полагаю, что мне следует немного заняться своей внешностью. Вы можете думать, что это из тщеславия, столь свойственного женщинам…

Я не успела договорить.

– Нет, – перебил он меня, – я думаю, что это для него.

– Мы с вами хорошо понимаем друг друга.

– На вас новое платье, и очень хорошо сшито. Сразу узнал работу хромого Торибьо!

– Да, этот умелец успел снабдить меня целым гардеробом.

– Прекрасно!

– Николаос, а вы не боитесь, что обратят внимание на то, как вы посылаете к одному из лучших городских мастеров какую-то безвестную женщину. А раз безвестную, значит, и сомнительной репутации…