Я испугалась, что она и вправду заболела.

– Но ведь твои родители не живут в городе, – тихо сказала я, пытаясь вернуть ее к действительной жизни.

– Я бы полетела, побежала, добралась бы, отнесла бы им чего-нибудь, – забормотала она.

– Чего отнесла?

– Припасов, барахлишка.

– Они так плохо живут?

– А как им жить-то? Когда Мишка у них все отбирает, как есть все! Они с голоду пухнут! Может и померли уже! – она истерически заплакала.

– Неужели он так разоряет своих крестьян? – произнесла я в неуместной растерянности.

– А вы думали как он их разоряет? По-аглицки? Нет уж, так по-нашему, по-русски и разоряет! – выкрикнула она с какой-то непонятной злобой (на меня-то она что злилась?). – Вам небось Коська наплел про наши русские края невесть чего! А у нас страшно! Ох, как страшно у нас! – это уже был вопль протяжной тоски, будто она сама наслаждалась своим отчаянием.

Можно было, конечно, напомнить ей, что если кто мне чего и плел о России, так это не Коська, а она сама. Но зачем было дразнить ее?

Она принялась бессвязно бормотать о своих братьях и сестрах и несчастных родителях, которым она хочет помочь. Было их что-то уж очень много, не то десять, не то двенадцать. Особенно горестно и жалобно она вспоминала о своем самом младшем брате Андрее, который был еще совсем крохотным, когда Турчанинов изнасиловал ее и поселил в своем деревенском доме. Этого мальчика она нянчила, когда и сама была еще ребенком, ему принадлежали ее первые, еще неосознанные материнские чувства, которым так и не суждено будет претвориться в жизнь, ведь у нее никогда не будет детей. И сейчас она о своем младшем братике причитала и заранее оплакивала его, уверенная, что он умер от голода и недосмотра.

У меня от всех этих выкрикиваний, воплей и несвязных причитаний голова пошла кругом. Имя ее брата напомнило мне о Чоки. Он почти ничего мне не рассказывал о том, как был рабом. Но, видно, было и с ним страшное. И потому он так часто останавливался у картины, изображавшей мальчика-калеку, и перед свадьбой он вспоминал своих родителей, которые так и не увидели его свободным.

– Хватит вопить! – сердито приказала я. – Замолчи! И нечего пугать меня. Я и не из таких переделок выбиралась. Скажу Константину, он свезет тебя в твою деревню. Только потихоньку, чтобы Турчанинов не узнал. И соберем для твоих родных еды и барахлишка, – я усмехнулась.

Она глубоко по-детски вздохнула и снова утерлась рукавом. Затем заговорила уже спокойно:

– Нет, вы Константина не просите. Иуда он, кого хочешь предаст. Вы лучше Мишку попросите…

– Какого Мишку? – удивилась я. – Самого Турчанинова?

– Да что вы! – она вдруг прыснула. – Мишку Шишкина, того, с черной бородишкой, что на палках дрался. Я его помню. Он в деревне бывал. Добрый. Раз хлебушка мне дал, краюшку целую.

– Хорошо, попрошу Мишку Шишкина.

– Не обманете?

– Или ты будешь верить мне, девочка, или ступай к своему Турчанинову, – строго сказала я.

Она упала на колени.

– Ну прекрати. И чтобы больше ничего такого не было. А то с тобой никакого театра не надо! Подотри пол и дай мне другое платье. Весь подол замочила. Она быстро и молча подтерла лужицу на полу и помогла мне переодеться.

– Ну, что теперь нам полагается делать по вашим российским обычаям? – спросила я, присаживаясь на резной стул.

Стул был также немецкий.

– А ничего, – девушка улыбнулась. – Подождем. Сейчас хозяйка за вами девку пришлет – обедать звать.

– А тебя кто накормит?

– Я с другими дворовыми поем. – Не узнают тебя?

– Нет. Здесь меня никто не знает.

– Ну смотри! Турчанинову не попадись.

Она вдруг засмеялась.

Я строго посмотрела на нее.

– Знаешь что, Катерина, не ходи никуда обедать. Я тебе сюда пришлю обед. Ты моя прислужница. Сиди здесь и молчи. Так лучше будет. А если нарушишь теперь мое приказание, ты мне больше не нужна. Сама справляйся.

Она тоже посерьезнела, прикусила верхнюю губу и кивнула.

Вскоре за нами пришла служанка жены Турчанинова. То есть за мной, конечно, а не за Катериной. Но на Катерину она с любопытством поглядывала и, видимо, ей не терпелось начать Катерину расспрашивать и выспрашивать. От меня это не укрылось.

– Катерина, помни, что я тебе приказала! – напомнила я по-турецки, уже стоя в дверях.

Катерина быстро закивала.

Служанка проводила меня в комнату жены Турчанинова. Комната эта походила на мою, хотя была расписана и украшена гораздо богаче и пестрее. Здесь тоже была изразцовая печь, пуховая постель, несколько резных сундуков, резная же деревянная скамья и одинокий немецкий высокий стул.

Сама хозяйка сидела у окошка на скамье и вышивала на пяльцах. Я заметила, что узор был очень затейлив, и вышивала она золотыми нитями. Одета она была не так, как Катерина и служанки. На ней была тяжелая длиннополая одежда, шитая золотом и драгоценными камнями. Этот балахон совершенно скрывал ее хрупкую фигурку. Волосы ее были скрыты под странным головным убором, отдаленно напоминавшем папскую тиару или шапку венецианского дожа. Сделанный из какой-то очень плотной материи, этот убор тоже был богато унизан крупными жемчужинами. Должно быть, это одеяние должно было создавать вид внушительный и величественный. Но эта женщина казалась в нем девочкойподростком, которую нарядили так нарочно, чтобы помучить.

Когда служанка отворила дверь, я вошла и остановилась на пороге в своем испанском черном закрытом платье и с мантильей, черной кружевной, на голове.

Жена Турчанинова поднялась как-то робко. Я заметила, что она хромает. Обута она была в красные сапожки. Легким взмахом руки она отослала прислужницу, а когда та вышла, женщина некоторое время подождала, затем с неожиданной быстротой захромала к двери и резко распахнула ее. Я догадалась, что она проверяет, не подслушивают ли служанки. Что же она намеревается мне доверить?

За дверью никого не было. Женщина вздохнула. Этот глубокий грустный вздох напомнил мне вздохи Катерины. Жена Турчанинова медленно прикрыла дверь и вышла на середину душной своей комнаты. Эта духота в русском жилище очень удивила меня. Ведь на улице, на воздухе было так хорошо, по-осеннему свежо.

Жена Турчанинова подняла на меня глаза. У нее было худенькое личико девочки, совсем прозрачное, с впалыми щеками, и глаза, большие, прозрачно-зеленоватые. Должно быть, и волосы у нее были светлые, может быть, с рыжинкой. Она улыбнулась мне бледными губами и произнесла на дурном немецком, голосок у нее был тонкий, певучий и чуть нарочитый:

– Ну вот! – она снова вздохнула, словно очень устала. – Теперь познакомимся. Мое имя – Татиана Путятовых. А вы из Германии, ведь так?

Поскольку она не садилась, то и я продолжала стоять. Кроме того, я успела подзабыть немецкий и теперь лихорадочно вспоминала. Наконец я ответила:

– Нет, я из Англии. То есть я родилась в Англии и в юности жила там. А после жила в Америке, в Испании.

– О, как это интересно! – воскликнула она своим тонким детским голоском.

Она все еще не приглашала меня присесть. Но у меня возникло ощущение, что это не какой-то там русский обычай, а просто она очень рассеянна и забыла, что это надо бы сделать.

– А где вы так хорошо научились говорить по-немецки? – спросила я, в свою очередь.

Говорила она не так уж хорошо, но я уже поняла, что у русских женщин нет особых возможностей для обучения языкам.

– У меня бабушка была из нашей немецкой слободы. Ее звали Оттилия. Дедушка увез ее насильно, и ее родители ничего не смогли сделать. Мне так нравится имя «Оттилия»! И почему только меня не зовут таким именем? Ведь это какое-то сказочное имя, правда?

Все это было произнесено все тем же тонким, нарочитым и нежным голоском. Мне ничего не оставалось, как учтиво кивнуть.

– Ах, я и забыла! – нежно воскликнула она. – Как же вас-то зовут?

Я вдруг почувствовала самое сердечное расположение к этому хрупкому болезненному существу с таким нежным голоском. И этот балахон, и эта шапка, которые, казалось, пригибали ее к полу.