А наутро мы отправились в ее деревню. Мы с Катериной сидели в экипаже, напоминавшем карету, здесь такой экипаж называется колымагой. Шишкин правил лошадьми (наша колымага была запряжена парой).
В колымаге были окошки, я принялась разглядывать город. Улицы были немощенные, устланные бревнами, во многих местах люди передвигались чуть не по колено в грязи. Но пестрая толпа мне понравилась. В одежде преобладал красный цвет. Женщины были с открытыми лицами. Лица их показались мне очень яркими. Приглядевшись, я поняла, что они сильно набелены и нарумянены. В архитектуре русской столицы главным элементом конечно были золоченые купола церквей и высокие стрельчатые башни царской резиденции – Кремля.
За городом меня снова окружила русская осень. Воздух был изумительно чистым, листва сверкала золотом и огнистой краснотой. Но вот запахло дымом. Мы приближались к деревне. Я решила, что не стану смущать родных девушки своим присутствием, не пойду с ней, а подожду поодаль. Шишкин сказал, что я решила правильно.
Дом родителей моей Катерины находился на самом краю деревни. Колымага остановилась в роще. Людей я не видела. Должно быть, работали. Дом представлял собой жалкую лачугу. Было ощущение, что за ним не присматривают, не поправляют. Шишкин и Катерина с большими узлами в руках пошли вперед. Вот я уже не могла видеть их. Мне стало любопытно. Я тихо прокралась вслед за ними и заглянула в маленькое оконце.
Я много в жизни видела горького и страшного, но почему-то именно это зрелище заставило меня отпрянуть. Тянуло дымом (вероятно, в жилище не было дымохода), вместе с людьми здесь жили теленок и овца. Шишкин возился с узлами, развязывая и вынимая принесенное. Катерина "стояла у печи, занимавшей почти все помещение, она прижимала к груди маленького мальчика, он видимо был болен и не мог стоять. Другой мальчик, постарше, обхватил ее колени. Изможденная, сгорбленная женщина припала к ее плечу и словно бы с каким-то странным наслаждением от собственного страдания подвывала тихо. Не знаю почему, но мне вдруг почудилось, что лишь теперь я вижу истинное человеческое горе, а все, что я видела и пережила прежде, было какое-то другое, не то чтобы ненастоящее, а именно другое. Я не могла больше смотреть и быстро отошла за деревья.
Прошло довольно много времени. Я прохаживалась среди деревьев, мне не хотелось видеть людей. Кажется, впервые в жизни я подумала, что природа может утешать тебя, успокаивать; среди человеческих взаимных мучений она одна пытается сохранить спокойствие, даже когда люди набрасываются на нее с топорами и лопатами.
Шишкин и Катерина быстрым шагом приблизились ко мне. Девушка запыхалась, глаза у нее были заплаканы.
– Видела своих? – коротко бросила я. И почувствовала, что краснею. Ведь я подглядывала. Но почему я краснею? Разве такое в первый раз? Разве прежде не приходилось подглядывать, лгать? Что со мной? Будто это какая-то новая я.
– Видела, – быстро и с каким-то странным придыханием откликнулась Катерина, – Видела Андрюшу и Гришу. Матушку видела.
Она вдруг широко, по-детски приоткрыла рот. Мне показалось, что она сейчас заплачет громко, в голос. Но Шишкин тронул ее за плечо.
– Не реви, – тихо сказал он, – Хорошо же все. Мать жива, братишки живы.
Она все так же по-детски повела плечом, отводя его руку.
– Что, случилось что-то? – спросила я его.
– Да ничего такого, – он повернулся ко мне, – Ничего такого, чтобы реветь. Привыкла там, в чужих краях…
Действительно, ничего такого необычного для здешних мест не случилось. В деревне прошла какая-то заразная хворь. Заболел отец Катерины. Он не мог работать и по приказу Турчанинова был наказан плетьми. Вскоре он умер. Затем умерли ее братья и сестры. В живых остались только мать и два младших брата: Григорий и самый маленький, ее любимый, Андрей. Все трое были больны и слабы.
– Будем помогать твоей семье, – сказала я Катерине, вздохнув, – Не плачь только.
Она кивнула и села вместе со мной в колымагу. Теперь она замкнулась и напряженно о чем-то думала.
Когда Шишкин повернулся ко мне и говорил, я хорошо разглядела его. Так же, как и Плешаков, он был высок и хорошо сложен, но выглядел более хрупким. Смугловатым цветом лица и небольшой черной бородкой, а также черными волосами он напоминал Турчанинова. Глаза у этого юноши были ярко-голубые, а в выражении лица сохранялось что-то мальчишеское. Но говорил он и держался серьезно, с какой-то основательностью, что забавно контрастировало с этим «мальчишеским элементом» во всем его облике. Серьезность его была серьезностью мальчика-подростка, умного и даже не по годам развитого, и потому решившего поиграть «во взрослого». Впрочем, он и сам, кажется, сознавал, что играет. И казалось вдруг, что вот он сейчас бросит эту игру в серьезность и взрослую основательность, и громко, по-ребячески рассмеется, чуть запрокинув голову.
Колымага наша остановилась. В окошко я увидела это серьезное мальчишеское лицо Шишкина. Катерина вышла. Они обменялись несколькими короткими фразами. Девушка усмехнулась с какой-то горечью и бесшабашностью. Потом они взялись за руки и отошли подальше к деревьям (мы все еще ехали через лес). Мне они ничего не сказали. Но я и так поняла, что они хотят делать. Мне стало грустно. Годы брали свое. Еще недавно я жила, а теперь надо все больше свыкаться с этой грустной ролью свидетельницы чужой жизни.
Молодые люди, должно быть, каким-то чутьем поняли, что меня можно не бояться и не стесняться. Катерина прислонилась к широкому стволу огромного дуба. Она подняла платье, движения у нее были легкие, пронизанные силой и какими-то странными изяществом и стыдливостью. Начались сильные движения, быстрые, ритмические, двух тел, слившихся воедино.
Затем оба вернулись ко мне. Шишкин уселся на козлы. Катерина села рядом со мной. Она снова замкнулась в своих напряженных мыслях. Только что происшедшее, казалось, не затронуло ее.
– Что ж вы – стоя и так быстро? – неожиданно для себя самой спросила я, – Полежали бы, я бы подождала.
– Что лежать-то, разлеживаться, – сухо отозвалась она, – Домой надо.
Я спросила, нравится ли ей Шишкин. Она вдруг легко рассмеялась и ответила, что она всего лишь отблагодарила его.
– А что мне Мишка Шишкин! У него Аришка есть.
– Какая Аришка?
– Аришка с царицына верха.
И Катерина коротко рассказала мне историю любви. «Верхом» называются покои царицы. Городские русские женщины почти изолированы от мужчин. Поэтому любовные интриги в Москве развиваются примерно так же, как в Истанбуле. Тайные свидания, плотные покрывала, дворцовые переходы и лестницы. В покоях царицы (да и почти каждой богатой и знатной русской женщины) обретается множество женщин, которые ее развлекают, молятся вместе с ней, занимаются рукоделием. Как правило, это вдовы, сироты, нищие. Царица или боярыня оказывают покровительство им и их родне. И вот, среди подобных насельниц царицыных покоев жила и Аришка, крещеная еврейская девочка, сирота. Царица намеревалась дать ей приданое и выдать замуж. Но тут на беду (или не на беду) случилось так, что царю понадобился опытный толмач. Те, что в посольском приказе, не годились, не доверял он и людям из немецкой слободы. Надо было вести тайные переговоры с какими-то советниками из немецких княжеств. И близкий царю Турчанинов предложил своего холопа Мишку Шишкина. Прежде он Мишку в Германию посылал и Мишка знал немецкий в совершенстве, как Плешаков – английский. Женщины с «верха» конечно очень интересовались мужским миром, подглядывали, подслушивали. И когда им этого хотелось, давали возможность хорошо разглядеть себя. Так Аришка увидела Мишку, а Мишка – Аришку. Катерина объяснила мне, что у русских нет публичных домов, это запрещено; но за определенную плату можно найти себе приют с подругой в каком-нибудь домишке возле бани или где-нибудь на окраине. Обычно старые неимущие вдовы пускают на ночь влюбленных. Можно и за город выбираться втихаря. Пылкая юная страсть Мишки и Аришки не осталась без последствий. Турчанинов ни за что не отпустил бы Шишкина на волю, он дорожил им, а Аришке могла грозить немилость царицы. Но благодаря кроткому вмешательству Татианы, жены Турчанинова, все уладилось по возможности. Аришка и ее маленький сын по-прежнему живут в «верху». Мишка с ними видится. Возможно, когда-нибудь Турчанинов отпустит его.
