Но ничто не смогло остановить ход времени. Как и столетия назад, наступила весна, и природа вопреки всепоглощающему страху и унынию пробуждалась ото сна. Даже на пепелищах стала пробиваться сочная крапива и нежные росточки Иван-чая. В Хайхилле рождались дети. Нэнси ко всем своим достоинствам была повитухой. Без неё не обходилось ни одно появление на свет в Хайхилле, или Лоухилле, или других ближайших хуторах. Она принимала в свои крепкие руки младенцев и ворчала: «Только настоящие глупцы плодятся в такие времена. Поставщики живой плоти пожирателям рода человеческого».

Милый Сэмюель, которого казалось зимний холод убьет окончательно, будто воспрянул душой и телом. Его бледные впалые щёки вдруг порозовели, ручки окрепли, волосы заблестели как лучи весеннего солнца. Мальчик стал совсем походить на своего отца — золотоволосого красавца с синими пронзительными глазами. Мария с Роландом почти каждый день вывозили Сэма к реке. Там он чувствовал себя особенно хорошо: слушал брачные трели птиц, мастерил дудочки и наигрывал на них эти птичьи песнопения. Мария не переставала дивиться многочисленным талантам Сэма. Если бы мальчику было дано ходить, он наверняка был бы ещё и первоклассным танцором.

День выдался просто по-летнему тёплым. Уже давно никто не приносил в Хайхилл дурных вестей, люди заставляли себя не смотреть в сторону Северных гор и не видеть того, что кровавое зарево сгущается и сползает с гор, пытаясь соперничать с яростным весенним солнцем. Роланд отнёс Сэма к реке, устроил его кресло на высоком берегу, хорошо прогреваемом солнцем, и отправился помогать отцу, который вот уже несколько дней чинил крыши, подправлял ступеньки и двери во всём доме и надворных постройках.

Мария с Оливией готовили еду, а Нэнси целые сутки была в Лоухилле. Там молодая женщина-первородка никак не могла разрешиться от бремени.

У Марии всё валилось из рук. Она плохо спала ночью, а это было странно. С тех пор, как она поселилась в хлеву своих хозяев, сон одолевал нестерпимо её каждый вечер. Обилие физической работы не давало думать и страдать бессонницей. Но этой ночью она не могла уснуть. Тревога овладела сознанием. Всю ночь видения посещали её сон, похожий на бред. Утром она почувствовала опустошение и слабость, осознание тщетности всех поисков и попыток выяснить причину происходящего с ней. Кроме того, страх, волнение за что-то очень дорогое и важное, но уязвимое и беззащитное, что можно потерять в одночасье, терзал душу.

Склонившись над огромным котлом с отвратительно вида, но довольно приятно пахнущим, варевом, Мария забылась тревожной дремотой. В голове образовалась пустота, исчезли звуки и куда-то унеслись мысли. Только сердца стук — всё реже и реже. Она тонет, идёт ко дну, падает внутрь себя. Потом — толчок, удар обо что-то на самом дне и стремительно — вверх, как на батуте. Широко открытыми глазами она чётко видит золотую головку в котле, беспомощно барахтающееся тельце, худенькие ручки, простёртые к ней. Первое, что захотелось сделать — запустить руку в кипяток и вынуть фигурку из котла. Бред какой-то. Она просто вздремнула. Это дурной сон!

Но тело уже не подчинялось её сознанию. Оно с несвойственной ему проворностью неслось к реке, падало, вставало, не чувствуя боли от разбитой в кровь коленки. Сэм ещё на берегу, но он кричит, зовёт на помощь. Она не успевает: впереди ещё изгородь, канава и много-много поросшего свежей травой берега реки! Тело становится невесомым и стремительным. Она не заметила ни изгороди, ни канавы, ни травы под ногами… Маленькое сердечко под тёплой курточкой бьётся уже на её груди, стул на колёсиках — творение проворных рук Питера — летит вниз, разбивается о камень и, поднимая брызги, с шумом спускается на воду, как корабль замысловато фантастической формы.

Камень, которым Роланд закрепил кресло на склоне, оказался слишком маленьким. Колесо постепенно преодолело неловкое препятствие, и Сэм догадался, что пора прощаться с жизнью, которую он так любил и которой тяготился. Откуда на берегу взялась Мария, мальчик так и не понял, но был по-настоящему счастлив оказаться не в широко разлившихся водах реки, а в тёплых и ласковых руках своей взрослой подруги.

Среди серых скал и алых облаков на сотни километров царило безмолвие. Сюда не залетали птицы и не поднимались звери. Здесь жизнь кончалась, и мёртвое царство камня пугало своим величием и незыблемостью. Никто, никто из смертных не в силах был дышать ледяным воздухом, заполняющим каждое ущелье и пещеру.

Надо всеми, покрытыми снегом, вершинами поднималась чёрная, сверкающая багрянцем скала. Снизу её не было видно среди кроваво-красных облаков. Их цвет насыщался багровым сиянием, исходящим от скалы. Казалось, что огонь пытается вырваться изнутри, раскаляя камень до красноты. Но внутренний огонь не давал жара, он обжигал леденящим ужасом и величием.

Внутри чёрного колосса была жизнь — тёмная жизнь самой тёмной души, окружившей себя слугами, готовыми по первому приказу испепелять и превращать в прах всё живое вокруг. Тёмный Лорд Берингриф — последний из величайшего колдовского рода северных магов, сумевших подчинить себе силы зла всех четырёх стихий. Алчность, всесилие и безнаказанность позволили Берингрифу уже много лет сеять боль и смерть на Севере и Юге. Чем больше горя и слёз изливалось на земли Северных и Южных Народов, тем крепче становился оплот зла. И не было уязвимого места в его несокрушимости, не было силы, способной противостоять колдовской армии Тёмного Лорда.

В огромном зале без окон и дверей с потолками, которых, казалось, и вовсе не было, так высоки и темны они были, на троне из чёрного с алыми прожилками камня восседал Лорд Берингриф. Его чёрные одежды спускались шлейфом с каменных ступеней к самым ногам огромного существа в тёмных металлических доспехах. Голос Тёмного Лорда, спокойный и насыщенный, эхом отзывался вокруг. Слова он произносил чётко и правильно. Так говорят те, кто умеет показать своё величие и никогда не прокалывается на какой-нибудь глупости. Каждая фраза была взвешена и перепроверена, прежде чем быть услышанной и затеряться в трещинах каменных стен.

― Какие новости принесли твои сыновья, Хэбиткилл?

― Она спасла от смерти мальчишку — сына Питера из Хайхилла, мой господин. — Голос слуги звучал как раскаты грома и мог повергнуть в ужас любого, слышащего его, но только не Берингрифа, чей взгляд на великана, смиренно опустившего голову и не смеющего поднимать глаза на хозяина, делал из огромного существа пресмыкающуюся тварь.

О, что это был за взгляд! Чёрные, как могильная тьма, глаза и кроваво-красные зрачки смотрели внутрь тебя, пробирались в самые потаённые извилины мозга. Веки никогда не дрожали, выражение лица не выказывало ни интереса, ни озабоченности, ни беспокойства. Оно было каменным. Только губы имели право шевелиться на этом тёмном лице, кое-где изрезанном морщинами. Берингриф казался мудрым и опасным в своей беспредельной мудрости.

― Она по-прежнему претворяется простолюдинкой?

― Да, мой господин.

― Я не мог ошибиться. Это она. Неужели никто не заметил доказательств? Твои сыновья разучились видеть, когда смотрят.

― Они принесли добрую весть, мой господин. — Лицо Хэбиткилла было спрятано за забралом, но в голосе великана одновременно был испуг и довольство.

― Почему же эта весть до сих пор не дошла до меня?

― Простите, мой господин, — с трудом изогнувшись, произнёс слуга. — Мой старший сын видел, как Кочевница перенеслась, чтобы успеть спасти мальчишку. Она сделала это довольно ловко, мой господин.

― Значит это она. Не собирается ли она в дорогу? Кочевница не сможет так долго сидеть на одном месте. Узнай, Хэбиткилл.

― Да, мой господин. Не желает ли мой господин сам взглянуть на неё.

― Нет.

Берингриф встал. Он был строен, а по росту, пожалуй, не уступал своему слуге-великану. Спустившись по ступеням, он подошёл к центру зала, где на постаменте располагалась чаша. Сквозь лепестки каменного цветка на пол медленно сползали алые клубы дыма. Они были ледяными и замерзали, касаясь пола. Внутри чаши горел холодный огонь. Впереди идущего Тёмного Лорда исчезал лёд на каменном полу. Его шаги звучали отовсюду. Он подошёл к чаше, но не заглянул в неё. Только протянул руку, будто хотел погреть её над огнём. Языки пламени как верные псы стали лизать ладонь хозяина.