Я больше не в силах был наблюдать эти сцены. Я обесточил установку. Обида и серая тоска вновь сжали мне горло. Снова подступили спазмы рыданий. Наконец я понял, что мне невыносимо противно все: этот роскошный дом, Галка и ее рыжие соплеменники. Я не хотел здесь оставаться больше ни секунды. «Вон из Москвы, сюда я больше не ездок…» — крутилось в мозгу. В Ставрополь, к Мишке! Нет, к нему сейчас нельзя. Значит, домой!
Я снова создал «окно», компьютер послушно вывел его на лестничную клетку моего дома. Я уже дернулся к «окну», но затем решил завести его прямо в квартиру. Завел, осмотрелся — и понял, что это то самое место, где я медленно, но верно сойду с ума от тоски, где в рамке на стене висит портрет Людмилы с Иринкой на руках, где в шифоньере до сих пор ее халат, платья и обувь, а из квартиры все еще не выветрился ее запах. Я не осознавал, что пытаюсь отождествить Галку с Людмилой; сознание срастило их вместе, и измену Галки я автоматически приписывал покойной жене. Я не мог находиться в этой квартире, где на столе все еще продолжал тикать кварцевый будильник, шипел тихонько сливной бачок унитаза и что-то бормотал репродуктор в кухне.
Некуда бежать. Особенно от себя. Совершенно некуда. Но и оставаться здесь я тоже не мог. «Окно», предоставленное самому себе, начало тихо смещаться куда-то к юго-востоку. Вот оно покинуло пустую квартиру, вот заскользило над трехэтажными хрущобами, вышло на какое-то время к центральным улицам, затем под сложным углом начало их пересекать. Я завороженно смотрел в «окно», а оно уже добралось до Форштадта, где задержалось, покружилось и остановилось над невзрачным домиком, словно судно, бросившее якорь. «Какие-то возмущения вакуума», — подумалось мне, и тут я сообразил, что «окно» застряло над домиком, принадлежащим когда-то Кубу. Честное слово, оно само, я даже пальцем не шевельнул!
Все во мне встрепенулось. Я понял, что если я хочу сейчас кого-то видеть, так это старого мудрого родного друга, отца моего — Иванова Ивана Ивановича. Мысли в голове шевелились с трудом, однако я все же сообразил, что сегодня — мой день, сегодня я всемогущ, как сам Иегова, и сегодня же я увижу живого Куба. Сомнений у меня не было: я должен повидаться с ним в тот промежуток апреля 1978 года, когда мы с Мишкой с увлечением занимались дурмашиной, забыв обо всем на свете.
Наверное, были дни солнечной активности, потому что вакуум так и изворачивался вокруг «окна», но я упрямо подкручивал верньеры тонкой доводки, стараясь победить принцип Гейзенберга, который в моей интерпретации звучал примерно так: «В нестабильном вакууме, если жестко закрепиться на определенном месте в пространстве, начинает нестабильно вести себя координата времени, и наоборот». Я искал и искал начало апреля 1978 года и наконец нащупал его.
Самое интересное, что «окно» события 1978 года показывало м-м… как старинные кадры кинохроники, где люди не ходят, а бегают. Словно здесь сейчас время течет медленно, а т а м, у Куба, — быстро. Чтобы удостовериться, я ввел «окно» внутрь дома. Куб лежал в одежде поверх одеяла и быстро шевелился. Я подвел «окно» к будильнику на столе: стрелки его, особенно минутная, не то что двигались, а прямо вращались, как шестеренки в механизме. Я не стал долго мудрить, засек время на своих часах. Действительно, время там не шло, а бежало. Час там равнялся 48 секундам здесь. Это меня устраивало: полчаса автоматика и без моего участия удержит «окно» на месте, а там за эти 30 минут должно пройти 37,5 часа — чуть больше полутора суток. Боже! Спасибо тебе за подарок! Этого времени мне хватит с лихвой. Я настроил «окно» на утро 2 апреля, дождавшись, пока Куб выйдет на крыльцо. «Да, — мелькнула мысль, — а как я оттуда нащупаю „окно“? И потом, это здесь полчаса потерпеть можно, а там живот к спине прилипнет от голода». Я прикрутил прожектор к станине электродвигателя, направив его яркий луч в «окно», а потом, прикинув, как буду забираться в «окно» обратно, придвинул к развалу электромагнитов письменный стол: он был даже сантиметров на пять выше нижнего края «окна»; затем сходил наверх, где в кухне наполнил полиэтиленовый пакет консервированными соками в картонной упаковке, бросил сверху пару банок тушенки и столько же — красной икры. Подумав, добавил банку растворимого кофе и полголовки новозеландского сыра. Все, я и так вешу почти девяносто килограммов, как бы не превысить норму…
Ну, вроде бы предусмотрено все: реле через 30 минут включает прожектор, я просовываю в «окно» руку, нащупываю стол и головой вперед проникаю обратно в свое время. Я огородил работающую установку веревкой, на которую навесил табличку с надписью: «Идут испытания», хотя кроме нас с Мишкой в мастерскую никто не допускался. А, на всякий случай! Прислушался к внутреннему голосу, который зашептал вдруг, чтобы я передоверил включение прожектора более серьезной автоматике. «Да ладно, — подумал я. — Невелика беда, если и застряну в прошлом. Подумаешь, 16–17 лет. Ерунда. Зато обо всем буду знать наперед. Проживу как-нибудь».
Я глянул в «окно»: там как раз двое в белых халатах в сопровождении Ларисы Григорьевны спускали во двор носилки с Кубом. Я непроизвольно скрипнул зубами и снова сел к пульту, стараясь вернуть «окно» к избранной дате. Вскоре мне это удалось, и я выполз на ступеньки веранды. Следом, скрипнув дверью, на веранду вышел Куб в старом ватнике и валенках, а на голове — зимняя шапка с кожаным верхом. Он уже хотел плюхнуться на скамейку, вертя в пальцах сигарету, но заметил меня.
Некоторое время мы смотрели друг на друга, наконец Куб сказал:
— Ну что, Юра, так и будешь на ступеньках столбом стоять?
— Иван Иванович! — сказал я не своим голосом. — Вы меня узнали?
— Повзрослел ты, конечно, — продолжал Куб. — Ну а все остальное вроде на месте. Здравствуй, мальчик. — Он распахнул объятия.
Поставив к стенке пакет, я поспешил обнять Куба. Даже сквозь ватник я почувствовал, насколько Куб исхудал.
— Ну, пойдем в дом, что ли? — предложил Куб.
— Ты ж покурить собрался, отец.
— Верно, но гость такой…
— А я тоже перекурить не против. Американских не желаешь? — спросил я, протягивая ему пачку «Кэмела».
— Слышал о таких, — сказал Куб. — А вот пробовать — не пробовал.
Он осторожно достал из пачки сигарету, понюхал ее, качнул головой и сунул фильтр в губы. Я чиркнул зажигалкой, Куб прикурил, пустил дым и сел на скамью.
— Я посижу, Юра. Слабею я. Прямо чувствую, как силы уходят. Но пока сопротивляюсь. А ты надолго?
— Нет. Максимум на полтора дня. Я, отец, машину времени изобрел. Мне сейчас 34, все сомневался, что ты меня узнаешь.
— Не очень-то тебя время затронуло. Раздобрел, конечно, а в остальном тот же. Ну и гадость, ты меня, конечно, прости, этот американский верблюд, — сказал Куб, швыряя окурок в мусорное ведро. — Я лучше наши, — и достал смятую пачку «Примы». — Привык…
Я снова чиркнул зажигалкой.
— М-да… Ну и как там, в будущем?
— Кому как… Те, кто сейчас у руля стоит, там нас бодрым шагом ведут теперь к капитализму. Коммунизм сломали, Советский Союз развалили. Народ вмиг обнищал, заводы разворовали, денег в государстве нет, осталось Россию дустом посыпать…
— Развалился, говоришь, коммунизм?
— Ну, не совсем, коммунисты сейчас в оппозиции находятся. Примерно треть народа за них. Ильича похоронить не разрешают. У власти — те же коммунисты, только теперь они себя демократами называют. А ворье такое же. Пойдем в дом, отец, я тут гостинцев захватил…
— Пойдем, — согласился Куб, а когда вошли в комнату, продолжил: — Глядя на тебя, Юра, трудно предположить, что народ бедствует. И одет ты вроде во все такое… по виду дорогое, и осанка у тебя появилась. В НИИ работаешь?
— Нет, я на вольных хлебах, на хозяина работаю.
— Вот как? Интересно… И чем занимаешься?
— Изобретаю. Вот машину времени изобрел. Опытный образец сделал — и к тебе в гости сразу же.
— Раньше бы… Лет так, ну, хотя бы на двадцать… А сейчас… — Куб махнул рукой. — На днях помру, наверное? — Он вопросительно посмотрел на меня.
