— Хороший ты, видать, человек, Михаил, — сказал дед. — Не вижу я в тебе задних мыслей, и помочь мне тебе хочется. — Он налил еще. — Жалко мне тебя, такого молоденького. Вот сидишь, пьешь со мной, весь израненный. По отчеству величаешь, хоть и алкаш я здесь распоследний. Хочешь, я тебе здоровье верну?

— Интересно как?

— Травка у меня волшебная есть. Панацея называется, сиречь, значит, от всех болезней лекарство. Вторую сотню лет у себя сохраняю. Мария мне сказывала, что человеку один раз ее попробовать — и то сотен на пять лет жизни хватает, так что у меня в запасе еще сотни две с половиной годов имеются. Но долго это, ох как долго! А до чего мне такая жизнь обрыдла, кто бы знал!

— А чего, — сказал я легкомысленно, — жизнь как жизнь.

— Не-ет, парень, жизнь все хреновее и хреновее. Тебе вот двадцать один? А мне знаешь сколько?

Я окинул собутыльника взглядом.

— Лет шестьдесят-семьдесят.

— Вот из-за этого тоже страдаю. Внешний вид подводит. А на самом деле родился я в 1840 году, в сентябре, 21 числа, в деревне Овражки Екатеринбургской губернии.

— Так вам что, 160 лет сейчас?

— Именно! Давно б уже и косточки мои сгнили, если б не страсть к охоте. Да что это я все треплюсь? Давай допьем да ко мне сходим. Я ж панацею дома сохраняю, не с собой же ее таскать.

— Да вы допивайте, Афанасий Степаныч. Мне уже достаточно.

— Во! И я о том же. Вырождается народ. Хлипким становится. В твои годы я на завтрак для аппетита стакан самогонки хвачу, и пошел, и целый день потом бодрый. Не будешь? Ну, как знаешь.

Он долил остатки в рот, утерся, или, как говорят, «закусил мануфактурой», встал, аккуратно стряхнул с газеты крошки, сунул ее в карман и скомандовал:

— Пошли.

Что меня заставило пойти с ним — не знаю, возможно, соображение, что рабочий день в разгаре и мне все равно сейчас Черкасовых не застать, а время до шести часов вечера надо как-то убивать. А возможно, что и надежда: согласен — детская, согласен — наивная, где-то на уровне волшебных сказок. Нет, этого тоже не надо со счета сбрасывать, мне так надоело быть больным, я же в каждом сне себя здоровым видел, и потом, слишком это жестокая шутка, даже самый распоследний алкоголик так шутить поостерегся бы…

— Пошли, — согласился я. — А кто была эта Мария?

— Я так думаю — ведьма. Но это история длинная…

— А если в двух словах?

— В двух словах: здесь она объявилась. Рыжая. Только ни за что не признается, стерва, что это она. Думаешь, я почему такой добрый? Я ее все равно раскручу.

Постепенно мы приблизились к первым пятиэтажкам.

— Сколько же ей лет?

— А кто его знает, тыщи три, не меньше. С этим зналась, как его, с этим… ну, который про древнегреческих героев писал, бородатый такой мужик, и слепой…

— С Гомером, что ли?

— Во-во! Гомер. Точно… Так она и его старше.

Я представил себе сгорбленную старуху с крючковатым носом, с клюкой и в резиновых галошах, надетых на тощие ноги в самовязаных шерстяных носках. А как может выглядеть трехтысячелетняя старуха?

— И что же ей здесь надо?

— Как что? Работает мастерицей у «сушняков»!

— А это кто?

— Извини, это местное… Спецуправление у нас тут есть — СУ-6, автоматику на компрессорных станциях делают. Их все «сушняками» называют. Вот у них она мастерицей и работает. Делать ей больше нечего…

— Как же она выглядит?

— Так же, как и двести лет назад, — невинной девочкой с рыжими патлами. Но я ее как облупленную знаю, от меня не вывернется, сука.

— За что же вы ее так, Афанасий Степаныч?

— А чего ж она от меня, можно сказать, от мужа, рыло воротит? Я ее никогда не обижал, любил, можно сказать, стерву, смерть вместе с ней принимал… Все честь по чести…

— Но вы же не умерли!

— Вот и жаль.

— Как же это случилось?

— Долго рассказывать, но можешь мне поверить, убивали нас основательно. Придем, я тебе шрам покажу, в самое сердце пулю вогнали!

— А ей?

— Не знаю. Кажется, тоже. Когда нас расстреливали, мы рядом стояли.

— Кто расстреливал?

— Известно кто, чекисты.

— Как чекисты? Когда?

— Слушай, Михаил! Достал ты меня своей простотой! Если интересно, придем, поставишь пару пузырей… О! Тебе ж так и так у меня заночевать придется!

— Почему?

— Потому. Начнет из тебя панацея хворь выгонять, узнаешь. Все косточки выкрутит. Благим матом орать будешь. Мне да Таньке это без разницы, а чужим людям — беспокойство напрасное. Так что деться тебе некуда.

— А закусывать у вас хоть есть чем? Я есть хочу.

— Сейчас Таньку в магазин пошлем. Авось чего принесет. Пришли мы, вот хоромы мои.

— А кто такая Танька?

— Баба моя. Живет со мной.

Я уже представлял примерно, какими покоями владеет этот старик, однако действительность побила все мои самые смелые предположения. На полу в квартире было столько песка, что разуваться мне сразу как-то расхотелось. Афанасий Степаныч и сам переобуванием пренебрег, прошел сразу в комнату, и тотчас же послышалось его возмущенное ворчание:

— У, сука, нажралась уже! Вставай, тварь! Кто тебя напоил? Чего бельма вылупила? Вставай, говорю! Гости у нас! В магазин дуй! Ну?

— Да ты чего, старый мерин, разорался? — послышался в ответ скрипучий бабий голос. — Дай хоть в себя прийти! А деньги у тебя есть? С чем мне в магазин идти?

— А на какие шиши ты тут без меня похмелялась? Так и норовишь, сука, хоть глоток для себя выгадать! — Тут хозяин появился в дверном проеме. — Ты чего столбом в прихожей стал? — обратился он уже ко мне. — Раздевайся, проходи. Снимай курточку, чего жмешься. — Он выхватил у меня из руки «дипломат» и направился с ним на кухню. — Ты, это, Михаил, если кушать хочешь, дай хоть червонец, у нас стесненные обстоятельства…

Сказать честно, мне уже ничего не хотелось; уйти бы отсюда, но я полез во внутренний карман пиджака и достал пятидесятирублевую бумажку:

— Вот, Афанасий Степаныч, возьмите. — А про себя подумал, что смоюсь отсюда, едва хозяйка уйдет.

Дед взял у меня деньги и снова заорал:

— Танька! Иди деньги возьми. Да пошевеливайся, человек голодный, есть хочет, да и нам пожевать не худо бы!

— Здравствуйте, молодой человек, — вышла из комнаты хозяйка. Я вздрогнул.

Вообще-то я не без глаз, и мне приходилось видеть опустившихся женщин-алкоголичек, в основном это случалось в районе вокзалов или возле какого-нибудь заштатного гастронома, который по известным причинам местные алкоголики выбирают местом тусовки. Однако всегда эти женщины вызывали во мне брезгливое чувство, и я старался обходить их стороной.

Сейчас такой вариант исключался. На вид подруге моего случайного знакомого можно было дать от сорока до шестидесяти лет, причем нижний предел был с учетом преждевременного износа, характерного для поклонниц зеленого змия. Но я изобразил на лице приветливую улыбку и с легким наклоном головы выжал из себя сердечное приветствие. Хозяйка расцвела и в ответ наговорила мне кучу любезностей.

— Ты, главное, мяса возьми, — напутствовал ее Афанасий Степаныч. — Гость наш с утра голодным проснется. Не будет мяса, тебя сожрет. Давай дуй.

Его сожительница, жеманно мне улыбнувшись на прощание, ушла.

— Вот и живу с этой стервой, — как бы извиняясь, сказал дед. — Ну да хрен с ней, пока она затарится, начнем лечиться.

Он достал складной нож и подошел с ним к кровати, долго щупал край матраса, наконец вспорол шов и, поковырявшись внутри, извлек полиэтиленовый пакетик, подошел ко мне, сказал, чтобы я подставил ладонь, и высыпал на нее из пакетика какую-то труху.

— Вот она, панацея, — приговаривал он во время манипуляций. — Все для себя берег на крайний случай, нуда тебе она нужнее. Клади все это в рот и жуй. Жуй хорошенько, не глотай, пока в кашицу не перетрешь, а потом сглотни. Ну, приступай, чего ты на меня смотришь? — Он непроизвольно сделал глотательное движение. — Ешь, пока я не передумал.

Я подчинился. Труха на вкус казалась обыкновенным сеном, однако по мере разжевывания я стал вычленять какой-то необычный привкус. Даже не знаю, с чем его сравнить. Но привкус приятный, запоминающийся.