Белые дроги, белые дроги.

Черное платье и узкие ноги.

Был бы лишь верен, вернее пищали с кремнями, мой ум бы.

Выбрал я целью оленя лохматого.

За мною Америго, Кортец, Колумбы!

Шашки шевелятся, вижу я мат его.

Капает с весел сияющий дождь,

Синим пловцов величая.

Бесплотным венком ты увенчан, о, вождь!

То видим и верим, чуя и чая.

Где он? Наши думы о нем!

Как струи, огни без числа,

Бесплотным и синим огнем

Пылая, стекают с весла.

Но стоит, держа правило,

Не гордится кистенем.

И что ему на море мило?

И что тосковало о нем?

Какой он? Он русый, точно зори,

Как колос спелой ржи,

А взоры — это море, где плавают моржи.

И жемчугом синим пламёна

Зажгутся опять как венок.

А он, потерявший имёна,

Стоит молчалив, одинок.

А ветер забился все крепче и крепче,

Суровый и бешеный моря глагол!

Но имя какое же шепчет

Он, тот, кому буря престол?

Когда голубая громада

Закрыла созвездий звено,

Он бросил клич: «Надо,

Веди, голубое руно!»

И люди спешно моют души в прачешной

И спешно перекрашивают совестей морды,

Чтоб некто, лицом сумасшествия гордый,

Над самым ухом завыл: «Ты ничего не значишь, эй!»

И многие, надев воротнички,

Не знали, что делать дальше с ними:

Встав на цыпочки, повесить на сучки

Иль написать обещанное имя.

Котенку шепчешь: «Не кусай».

Когда умру, тебе дам крылья.

Уста напишет Хокусай,

А брови — девушки Мурильо.

Табун шагов, чугун слонов!

Венки на бабра повесим сонно,

Скачемте вместе. Самы и Самы, нас

Много — хоботных тел.

10 — ничто. Нас много — друзей единицы.

Заставим горлинок пушек снаряды носить.

Движением гражданина мира первого — волка

Похитим коней с Чартомлыцкого блюда,

Ученее волка, первого писаря русской земли,

Прославим мертвые резцы и мертвенную драку.

Шею сломим наречьям, точно гусятам.

Нам наскучило их «Га-Га-Га!»

Наденем намордник вселенной,

Чтоб не кусала нас, юношей,

И пойдем около белых и узких борзых

С хлыстами и тонкие,

Лютики выкрасим кровью руки,

Разбитой о бивни вселенной,

О морду вселенной.

И из Пушкина трупов кумирных

Пушек наделаем сна.

От старцев глупых вещие юноши уйдут

И оснуют мировое государство

Граждан одного возраста.

Одетый в сеть летучих рыб,

Нахмурил лоб суровый бог рыб.

Какой-то общий шум и шип,

И точно красный выстрел — погреб.

За алым парусом огня

Чернеют люди и хлопочут.

Могил видением казня,

Разбой валов про смерть пророчит.

И кто-то, чернильницей взгляда недобрый,

Упал, плетнем смерти подняв свои ребра.

Упав, точно башен и пушек устав.

Вот палуба поднялась на дыбы,

Уже не сдержана никем.

Русалки! Готовьте гробы!

Оденьте из водорослей шлем!

От земли печальной вымыв.

И покройте поцелуями этот бледный желтый воск кости.

А на небе, там, где тучи,

Человеческие плоскости

Ломоть режут белых дымов.

Люди, где вы? Вы не вышли

Из белой праотцев могилы,

И только смерть, хрипя на дышле,

Дрожит и выбилась из силы.

Она устала. Пожалейте

Ее за голос куд-кудах!».

Как тяжело и трудно ей идти,

Ногами вязнет в черепах.

Кто волит, чтоб чугунный обод

Не переехал взоров ласточки,

Над тем качнулся зверский хобот

И вдруг ударил; с силой вас тоски.

И бьет тяжелою колодой

Он оглупевшего зверка,

И масти красною свободой

Наполнят чашу, пусть горька.

Свобода приходит нагая,

Бросая на сердце цветы,

И мы, с нею в ногу шагая,

Беседуем с небом на «ты».

Мы, воины, строго ударим

Рукой по суровым щитам:

Да будет народ государем,

Всегда, навсегда, здесь и там!

Пусть девы споют у оконца,

Меж песен о древнем походе,

О верноподданном Солнца —

Самодержавном народе.

Эта осень такая заячья,

И глазу границы не вывести

Осени робкой и зайца пугливости.

Окраскою желтой хитер

Осени желтой житер.

От гривы до гребли

Всюду мертвые листья и стебли.

И глаз остановится слепо, не зная, чья —

Осени шкурка или же заячья.