На Дроздова в этот момент сделалось почти физически больно смотреть. Плечи его опустились, точно кто-то снял с него не рюкзак, а надежду. Взъерошенные волосы тут же съехали вперёд, скрывая половину покрасневшего лица. Он словно собирался стать меньше, незаметнее… может, даже прозрачнее.

— Правильно вы всё поняли, — тихо проговорил он. Голос был ровный, но с тем дрожащим оттенком, что бывает у человека, отвернувшегося, чтобы не выдать слезу. — Я выпросил для себя этот шанс. Хотел попасть сюда первым.

Он сглотнул, будто слово «шанс» застряло в горле.

— Настоящий проверяющий должен был приехать позже, — объяснил он, глядя в траву, словно отчитываясь за двойку. — Примерно к концу недели. Я должен был собрать для него любую информацию, что успею. И помочь найти путь в лес… туда, где видели оленя.

Он замолчал, будто отдал последнюю часть себя в эти слова.

И в этом молчании было так много честности и стыда, что хотелось положить ему руку на плечо и сказать что-нибудь простое, человеческое: «Ты справился лучше, чем те, кто должен был приехать».

— Но вы всё сделали сами, Гаврила Платонович. Так сильно хотелось получить всю славу себе? — сурово осведомился Морозов, и голос его прозвучал так, будто он уже готов выписать выговор за самодеятельность.

Я ещё не успел открыть рот, чтобы смягчить тон, как Дроздов резко выпрямился. Плечи поднялись, взгляд вспыхнул, кулаки сжались так крепко, будто он собирался доказать свою правоту всему миру сразу.

— Мне не нужна слава! — выпалил ревизор запальчиво, даже слишком громко для человека, стоящего перед нашим крыльцом. — Я не хочу медалей, наград, статей в газетах. Мне… такого точно не надо.

Он замолчал, будто боялся сказать лишнее, но обида и честность внутри него уже прорвали дамбу.

— А чего же вам надо? — вежливо уточнил Морозов, переходя в свой фирменный тон «мастер допроса»: спокойный, мягкий, но такой, от которого хочется выложить всё до последней мысли.

Гаврила выдохнул и посмотрел прямо на нас. Теперь в его глазах не было растерянности. Там была решимость. Молодая, ещё не наточенная опытом, но очень честная.

— Мне нужно, чтобы олень правда был, — сказал он твёрдо. — Потому что мой куратор открыто заявил, что его здесь быть не должно. Именно «не должно», а не «не может быть».

Он выделил эти слова так тяжело, что на мгновение даже птицы, кажется, перестали петь.

— Не могу ничего доказать, — продолжил он уже тише. — Но мне показалось… что этот олень нашему ведомству не особенно нужен.

Гаврила вновь понизил голос, будто делился тайной:

— Моё руководство не было в восторге от вести из Северска.

Он сделал паузу, облизнул пересохшие губы, переменил ногу и добавил, уже почти шёпотом:

— Я… почувствовал, что если не приеду первым, то кто-то сделает так, чтобы этот олень… исчез. И уже никогда не попадёт в реестр.

Морозов удивленно поднял брови.ю Я же чуть рот не приоткрыл от того, как быстро поменялся Гаврила. Потому что в этот момент, тот растерянный мальчишка в сетчатой шляпе, которая должна была по мнению Зубова защитить его от суровых княжеских пчел, исчез, словно растворился в воздухе. Перед нами стоял человек, который впервые в жизни сделал шаг против системы и теперь со страхом ждал, осудим мы его или поддержим.

— И они прислали того, кто наверняка бы всё испортил, — тихо, почти сочувственно заключил Морозов, глядя куда-то поверх головы Гаврилы, будто мысленно представлял этого «главного проверяющего», шагающего по лесу как бульдозер.

Дроздов вспыхнул мгновенно, как сухая трава, к которой поднесли спичку.

— Считаете меня никчёмным? — выпалил он, поднимая голову чуть резче, чем требовала ситуация. Веснушки на его лице стали ярче, глаза влажнее, а голос дрогнул от несовместимой смеси обиды и гордости.

— Вовсе нет, — спокойно ответил Морозов и слегка покачал головой. Он говорил мягко, с доброжелательной твёрдостью, от которой даже упрямые собаки перестают гавкать. — Но сдаётся мне, ваше начальство не ожидало от вас подвигов. И уж точно не рассчитывало, что вы сделаете слепок без их приказа.

Парень на мгновение задержал дыхание, будто пытался понять: это упрёк или похвала. Затем без притворства коротко кивнул.

— Верно, — признал он, уже спокойнее.

— А значит, — продолжил воевода, чуть прищурившись, — вы сделали всё по своей инициативе.

— Конечно, — ответил Гаврила, и на этот раз в его голосе не было ни тени сомнения.

Он стоял перед нами растерянный, красный, выбившийся из сил, но при этом — удивительно настоящий.

И я поймал себя на мысли, что именно такие люди чаще всего делают то, что потом записывают в отчёты как «непредвиденное, но успешное действие».

— И теперь, столичное ведомство не отвертится от того, что олень действительно существует, — довольно заключил воевода.

Он спустился по ступеням, подошел к застывшему Гавриле и довольно хлопнул парня по плечу. И от этого жеста, паренек вздрогнул:

— Ну да, — пробормотал он.

— Выходит, ведомству придется выписать бумаги на заповедник, — заключил я.

— Верно, — подтвердил Морозов. — А промышленникам придется вернуться в столицу.

Гаврила медленно поднял глаза. Осторожно кивнул. И тихо, будто боясь спугнуть собственное счастье, произнёс:

— Значит… я сделал что-то правильно?

— Вы сделали единственное правильное, — спокойно подтвердил я. — Иначе, олень мог бы пропасть.

Гаврила снова опустил глаза. И, хоть он старался казаться спокойным, я видел, что в груди у него всё дрожит от смеси страха, облегчения и гордости. Как у человека, который впервые в жизни сделал шаг против течения.

— Знаете… — тихо сказал он, сжимая ремень жилетки. — Я вдруг понял там, в лесу… перед оленем…

Он замолчал, сглотнул и продолжил чуть громче:

— Это не просто животное. Это… как будто часть чего-то очень древнего. Большего, чем мы.

Морозов одобрительно кивнул.

— Вы точно прирождённый мастер школы природы, Гаврила Платонович, — заметил он. — Другой бы смотрел и подумал: «Какой красивый и редкий зверь». Но вы сразу уловили суть.

На крыльце повисла тишина. Только ветер мягко шелестел в кронах кленов. Я бросил взгляд на ревизора и заметил, что впервые за сегодняшний день Гаврила выглядел совершенно спокойно. Даже чуть счастливым.

— Идемте в дом, — мягко произнес я. — Никифор наверняка уже приготовил к нашему возвращению вкусный обед.

Гаврила кивнул:

— Да, — пробормотал он и сделал было шаг к крыльцу, но вдруг замер. Взглянул на меня и уточнил:

— А как Никифор догадался, во сколько мы вернемся? Ну, чтобы приготовить обед ко времени.

Морозов усмехнулся:

— Это тайна, которую он просил не раскрывать, — лукаво произнес он. — Идемте, мастер Дроздов.

С этими словами он направился к дверям. Растерянный Гаврила поплелся за ним, и при виде этой милой картины я не смог сдержать довольной улыбки. А затем последовал за остальными в дом.

Гостиная встретила нас прохладой и тишиной. После леса, полного запахов сырости, коры и прелых листьев, помещение казалось каким-то слишком спокойным, словно вымытым утренним светом до чистоты.

Никифор с полотенцем на плече стоял у дверей столовой. И едва мы вошли, он бросил быстрый и лукавый взгляд на Гаврилу, а затем растянул губы в приветливой улыбке. И лишь потом произнес, стараясь придать голосу как можно больше облегчения:

— Живыми вернулись. А я уж, грешным делом, подумал, что снова кого-то искать пойдём.

Домовой говорил это спокойным, ровным тоном, словно рассказывал очевидные и понятные всем вещи. Ни один мускул на его лице не дрогнул. Может именно от такого поведения Никифора, Гаврила испуганно отшатнулся:

— А что… бывали случаи… пропажи? — глядя на меня, растерянно уточнил он.

Воевода пожал плечами и спокойно ответил:

— Да кто же этих городских считает. Заявлений в жандармерии зарегистрировано мало. А сколько их там в лесу на самом деле сгинуло только одному лешему известно.