Распорядитель выдохнул, будто с него сняли камень.

— А подарок? — парень порылся в кармане и вынул смятый серый конверт. Он держал его бережно, будто ту самую последнюю надежду. — Может, отдадите супостату? Вам-то этот приезжий не откажет, заберёт.

— Взятки — это плохо, — напомнил я.

Распорядитель сразу осунулся, потом торопливо уточнил:

— В храм отнести?

— Незачем беспокоить Всевышнего без особого повода, — ответил я спокойно и, немного подумав, добавил: — Лучше эти деньги поделите между работниками. Пусть будет им премия. За пережитое нервное потрясение после встречи с ревизором.

Парень моргнул, словно не поверил, потом кивнул с искренним облегчением.

— Сделаю, как велите, — сказал он и рукавом вытер покрасневший нос. — Благодарю, Николай Арсентьевич. Что не оставили нас в беде.

— На то он и князь, — торжественно произнёс Владимир Васильевич, не удержавшись от улыбки. — Никого из наших не даст в обиду и сам никого не обидит. Так и передай всем, кто спросит.

Я промолчал, решив не уточнять, кто именно у них может спрашивать. Судя по тому, как уверенно говорил Морозов, он понимал это лучше меня.

— Куда направился ревизор, не знаете? — уточнил я, уже не надеясь на чудо.

— Как не знать, — отозвался парень, оживляясь и поправляя ворот рубахи, будто от этого становился солиднее. — Он у меня спросил, где у нас Почта Империи. Я ему и сказал, и даже схему на салфетке нарисовал, чтоб не заблудился, не ровен час.

Он гордо кивнул, но спустя миг смутился.

— Правда, когда вышел… то почему-то пошёл в другую сторону.

— И вы не окликнули? — уточнил я, чувствуя, как уголки губ сами собой поднимаются.

— Хотел, — признался распорядитель, виновато потупившись. — Хотел, да себя одёрнул.

— Почему? — прищурился я, уже предчувствуя ответ.

Парень почесал затылок, потом заговорил чуть тише, будто боялся, что ревизор может оказаться за углом.

— Потому как решил: если уж пошёл в другую сторону, то значит, так задумал. Может, у него маршрут свой, особенный. Или он с виду такой простой, даже можно сказать… придурковатый, — распорядитель сглотнул и поспешил добавить, — вы уж простите, Николай Арсеньтевич, но столичные они… ну, зачастую, видом не блещут. То кепку набекрень нацепят, то штаны короткие напялят, то рубашку, срам один, всю в обтяжку. Глядеть стыдно, а ведь люди из самой столицы, не абы кто!

Морозов хмыкнул, но сдержался. Я же кивнул с самым серьёзным видом.

— Да, — сказал я задумчиво. — Столичные порой маскируются под простачков. Чтобы не вызывать подозрений у честных людей.

Парень просиял:

— Вот-вот! Я так и подумал! А вы, князь, сразу поняли. Видать, не зря у вас княжеский ум.

— А как этот был одет? — догадался спросить воевода, чуть прищурившись.

— Ох, — распорядитель оживился, будто только и ждал этого вопроса. — Вид у него был, скажу я вам, чудной. Жилетка вся в кармашках: на липучках, на кнопках, да ещё и молнии кое-где поблёскивают. И на штанах то же самое: карманы спереди, сбоку, даже на коленках!

Он с выражением развёл руками.

— Вот скажите, что честному человеку во всех этих карманах можно держать? Мужику ведь ничего, кроме расчески, не надо. Ну и перочинного ножика, если человек хозяйственный. А лысому и того меньше, без расчески можно.

— Можно, — согласился я, стараясь не улыбнуться.

Лицо парня тут же просветлело, будто я только что утвердил важную житейскую истину.

— Вот! — с довольством сказал он. — Я же и говорю, что вид у него придурковатый. Но ведь глупого сюда бы не прислали. Значит, хитрый. У меня про почту спросил, а сам потом направился на телеграф.

— У вас есть телеграф? — изумился я, не скрывая удивления.

— А как же, — гордо ответил распорядитель. — Мы же не дикие какие, у нас здесь цивилизация! Провода, кнопки, всё как в столице. Там, правда, старший телеграфист косноязычный, но передаст, что надо. Может, с ошибкой, зато быстро.

— Это да, — кивнул я, и Морозов, глядя в сторону, едва заметно усмехнулся.

— Так вот, — продолжал парень, приободрившись, — если уж он пошёл туда, значит, что-то шлёт. Или получает. А может, кому-то весть даёт. Говорю же: вид у него такой… несерьёзный, а сам, небось, продуманный.

Морозов попрощался за нас двоих, ещё раз уверил распорядителя, что ресторану ничего не грозит, и мы направились к двери.

— Сдается мне, что ревизор все же туповат, — сухо резюмировал воевода, когда мы уже шли по тротуару. — Перепутал направление. Этак он весь город по дуге обойдет, и народ напугает.

— Надо его перехватить, — усмехнулся я. — Где у вас телеграф?

— Здесь неподалёку, — ответил Морозов. — Садитесь в машину, вмиг домчу.

Мы вернулись к автомобилю, стоящему у бордюра. Дружинники и прохожие разошлись, каждый занял своё место в привычном потоке дел. Я сел в салон. Морозов расположился за рулём, коротко поправил ворот куртки.

Машина тронулась, и кроха улицы проскользнула мимо окон: витрина с фарфором, столб с объявлениями и пара стариков на скамейке, мирно споривших о погоде. Дорога вела к центру, и чем дальше мы ехали, тем шире становилась улица.

— Думаете, он действительно просто ошибся? — спросил я.

— Может, и ошибся, — отозвался Морозов ровно. — А может, попробовал выглядеть неприметным. Такое тоже встречается. Главное — не дать ему натворить глупостей.

Распорядитель не соврал: телеграф и впрямь в городе был. И не просто присутствовал как памятник истории, а вполне себе функционировал. Да и выглядел достаточно солидно.

Стоявший на углу улицы дом был из старого фонда, когда строили на совесть. Толстые каменные стены, с которых местами осыпалась побелка, открывая под ней серый кирпич. Под подоконниками виднелась узорная лепнина, кое-где потемневшая от времени, но по-прежнему красивая.

Над входом нависал чугунный козырёк, с завитками и ржавыми потёками, под которым темнела массивная дверь с латунной ручкой в виде головы льва. От постоянных прикосновений она отполировалась до блеска, и казалось, что зверь теперь чуть улыбается каждому входящему.

Вывеску над дверью явно недавно освежили краской. Чёрные буквы «Телеграф» лежали на фоне старого дерева, и если приглядеться, можно было заметить лёгкий след от прежней орфографии, когда ещё писали с твёрдым знаком на конце.

Забранные чугунными решетками окна с витиеватыми узорами блестели чистыми стеклами. А внутри виднелись массивные стойки, кабели в аккуратных пучках, старые аппараты с ручками и катушками.

От здания пахло машинным маслом, едва уловимым запахом нагретого металла и пылью. И всё же в этом старом доме связи было что-то надёжное.

Но оказалось, что ревизора здесь уже не было. Дверь нам открыл высокий, худой мужчина, который производил впечатление человека, пережившего собственный расцвет и не особенно этим расстроенным. На нём был серый камзол, явно видавший лучшие времена: рукава протёрлись, пуговицы держались на честном слове, зато выглажен он был до воинской щепетильности. Видно, привычка к порядку из старых времён так и не выветрилась.

Мужчина посмотрел на нас как на посетителей, пришедших без предупреждения в строго установленное время обеда. Внимательно нас выслушал и прежде, чем заговорить, чинно откашлялся:

— Приходил этот странный человек, — сообщил телеграфист суховато, поправив ворот и приосанившись. — Я даже подумал сначала, что скоморох какой-то.

При этих словах воевода чуть приподнял бровь, а телеграфист, заметив интерес, добавил, немного смягчив тон:

— Но он представился. Даже документ показал.

— Сам? — прищурившись, уточнил Морозов.

— После того как я пригрозил вызвать синодников, — вздохнул телеграфист, при этом виновато развёл руки. — Вы же знаете, Владимир Васильевич, я человек старой закалки. Когда-то в жандармерии служил, пока старость не сделала меня, — он замялся, подыскивая слово, — менее полезным.