— Ну и что этот твой знак значит? — озадаченно почесал затылок Антон. — Типа «все вы сдохнете, как этот телефон»? — усмехнулся, но смех вышел натужно, с хрипом.

— Не знаю, — ответил я. — Но ясно одно: убийца действует продуманно. Надо ещё раз осмотреть домик смотрителя, а потом и прорубь, при свете дня. Может, найдём следы.

Я обвёл всех взглядом. Мария нервно теребила край маечки, Плотникова обнимала себя за плечи, Антон мрачно смотрел в пол, сжимая в руке пивную бутылку, а Речкин, стоя у окна, вглядывался вдаль.

— Если Ланской жив, — продолжил я, — значит, где-то он прячется. Может, у него тут тайник, а может, целый подземный бункер. Сейчас сидит, пьёт чай, греется и смотрит через монитор, как мы тут собачимся и трясёмся от страха.

Я поправил кобуру с пистолетом.

— Но я уверен, убийца рядом. Кто бы он ни был, я его достану. И если придётся, перевернём к чёртовой матери всё здесь. Нужно обыскать территорию. И очень тщательно.

— Ой, — простонала Нинель, — а может, я не пойду никуда? Не буду никого искать, ничего обыскивать? Мне что-то страшно…

— Конечно, можешь, — сказал я. — Женщины остаются в доме, запираются изнутри на ключ. Мы втроём пойдём, осмотрим территорию.

Я глянул на Речкина и на Плотникова. Оба без возражений кивнули.

— Но нас же кто-то найдёт? — с надеждой спросила Плотникова. — Кто-то же должен сюда приехать? В эту глушь?

— Да никто сюда сроду не приезжал, — всхлипнула Нинель. — Мы однажды целый месяц здесь жили, и летом, когда дорога ещё была, ни одна живая душа сюда не заглянула. Тёма специально строил дом в глуши, где нет людей. Говорил, достали его все, что он не любит людей, что готов всех убить… Ой, что я несу… Не слушайте меня, дурочку.

— Слово не воробей, — буркнул Речкин. — Всё-таки думаю, что твой хахаль во всём замешан.

Он бросил на Нинель тяжёлый взгляд. Та осунулась, плечи опустились.

— Возьмите ножи с кухни, — сказал я Речкину и Антону. — Одевайтесь потеплее. Пойдём посмотрим, что снаружи.

— А нас, — подала голос Мария, — вы что, оставите тут одних? С мертвецом?

Она ткнула пальцем в выбитую дверь комнаты, где лежал Кожевников.

— Мёртвые не кусаются, — хмыкнул вахтовик. — Гы-гы…

Никто даже не улыбнулся.

— Закроем дверь, — сказал я. — Не входите туда, и всё.

— Я вообще тогда на второй этаж больше не поднимусь, — прошептала Плотникова. — Правильно Максим говорил, надо было всем вместе ночевать, у камина, на первом этаже. Зря не послушали.

Я только хмыкнул, поправил ремень с кобурой, накинул куртку и натянул шапку. В голове вертелось одно — главное, чтобы те, кто остаются, не переругались и не натворили глупостей, пока меня нет. Все ведь на взводе, и чем дальше, тем больше.

Мы втроем вышли на улицу. Снег не унимался, хлопья сыпались крупные и частые, и к утру уже навалило такие сугробы, что без трактора точно не проехать.

— Даже если ключи от машин найдём, — обречённо вздохнул Речкин, — всё равно не выберемся. Как бы до весны куковать не пришлось… Эх.

— А мне не привыкать, — хмыкнул Антон, — мне нормас по несколько месяцев у черта на рогах жить… А тут ваще по кайфу. Жратва есть, бухла до жопы. Чем не отдых, мужики? А?

— Ты что, дурак? — буркнул Речкин. — Нас тут убивают, вообще-то. Отдых ему.

— Ой, убивают… Это вас убивают, поэтов, — ухмыльнулся вахтовик. — А я не при делах. Я этой вашей писулькиной работой не занимался.

— У тебя жена, между прочим, в этом клубе, — напомнил я.

— Ай, жена… — отмахнулся Антон. — Сегодня есть, завтра нет. Баба — это не главное.

— А что тогда главное? — спросил Речкин.

— Главное, — усмехнулся вахтовик, — чтоб в стакане не пусто и в башке не грустно. Всё остальное, как гриц-ца, приложится. Живи так, чтобы было малян стыдно на следующий день, а иначе это не житуха, а существование.

Слушая философию вахтовика, мы двинулись к домику смотрителя. Я вошёл первым. За мной протиснулись Антон и Речкин. Внутри было тепло, печь недавно топили.

— Вот ни хрена себе, тут жарко, — удивился Антон. — Он, походу, ночевал тут.

— Ну да, — сказал я. — Всё обжито. Смотри, угли ещё тлеют.

Я открыл крышку печи, посветил фонариком: белесый тёплый пепел, красные угольки. Кто-то был тут после нас, уже после того, как мы рассматривали хилую обстановку и странные надписи.

— Мужики, — сказал Речкин, оглядываясь, — а может, этот смотритель с Артёмом всё вместе и провернули? Ну, типа, снимают нас где-то на камеры. Богатеи чокнутые ставки делают, кто первый сорвётся или сдохнет.

— Ты, паря, сериалов пересмотрел, — отмахнулся Антон. — Сильно глубоко копаешь.

— А что, — не сдавался Речкин, — другое объяснение есть? Телефоны исчезли, солярка и ключи от тачки тоже. Кто-то играет с нами, Макс. Играет, как с тараканами в банке. И где наши телефоны, черт возьми?

— Телефоны мы уже не найдём, — сказал я. — Это факт. Однако, если бы вы слушали меня с самого начала… То жертв можно было бы избежать.

— Да хер с ним, с этим очкариком, — перебил Антон, — не нравился он мне. Честно говоря, я его с самого начала подозревал. Ходит, зыркает на всех, что-то там себе думает, мутный какой-то. Ну, придушили курёнка, и бог с ним. Главное, чтоб остальные живы остались. Вот ты, Макс, нормальный мужик, и Тимоха тоже нормальный. А этот, лысый, так себе был. С гнильцой, ага…

Он махнул кулаком, изображая удар:

— Если убийца сунется, я ему двину так, что тапки потеряет!

Он сделал это слишком резко, пошатнулся, отрыгнул пивом и с довольной ухмылкой выдал:

— Защищу наших баб. Хотя, знаете… эта Нинель меня бесит. Нинка она, а не Нинель. Какая, к чёрту, Нинель! Вот её бы я сам прибил, гы-гы. Ну или б вдул. Хе…

— Ты опять начинаешь, — сказал я, — следи за языком, Антоша.

— Да ладно тебе, Макс, чё ты. Их тут нет, я так, по-мужски, шучу. Промеж своих. Ну и вообще, — он понизил голос, кивая на топчан у стены, — мне кажется, этот урка сюда вернётся. Ночевать придёт. Надо тут засаду устроить.

Он наклонился ко мне, с заговорщическим видом добавил:

— Короче, ты давай это… организуй сюда ящик пива, чтоб не скучно было. А пистолет свой мне дай. Я покараулю. Чес-слово, урою гада. Не уйдет от Антона Олеговича.

— Угу, — сказал я. — Только сначала проспись. А то шатает.

— Да ладно, — нахмурился Антон. — Я, Макс, даже пьяный лучше любого вашего трезвого опера!

Я промолчал. Аргументировать было бесполезно, потому как в его глазах уже плескалось пьяное геройство, которое всегда кончается бедой.

— Пистолет я никому не дам, — сказал я, — а вот засаду выставить надо, это ты дельно придумал. Только ты на бухлишке, из тебя засадчик, как из стюардессы десантник. Поэтому тут надо другого кого-то выставить. Либо я сам пойду.

При слове «кого-то другого» я многозначительно глянул на Речкина. Он понял мой взгляд, почесал подбородок, где уже пробивалась щетина, и сказал:

— Ну, я, в принципе, могу и покараулить. Только, конечно, ссыкотно как-то. Одному.

— Так я же говорю, — хлопнул себя кулаком в грудь вахтовик, — давай я!

— Нет, ты точно не потянешь. Напьёшься и уснёшь, — сказал я.

— Ну и ладно, ну и пошли вы, — пробурчал Антон. — Мне там в доме ещё лучше, под бочок жену уложу и буду пивко потягивать в тепле.

— Вечером определимся, кто будет караулить смотрителя. А сейчас идём дальше, — скомандовал я.

Мы вышли на улицу, следы уже замело, домик стоял в целине, будто мы перенеслись сюда по воздуху. Снег усилился, ветер швырял колючие хлопья в лицо. Вокруг белая пелена, сугробы до колен, не разберёшь, где дорога.

Мы, проваливаясь чуть не по колено, пошли по кругу, осмотрели ещё раз баню: дверь приоткрыта, но внутри никого нет. Потом заглянули в хозпостройки: дровяник, сарай, навес с машинами. Везде тихо, ни следа, ни движения. Только снег сыплет без конца, и это неслышное падение усиливает гнетущее чувство, будто весь этот дом в лесу замер, затаился, как зверь в засаде, и ждёт, когда кто-то из нас ошибётся.