Когда уходит свет — приходит вдохновенье.

С ним — боль немая и тревожный вкус забвенья.

И если стих рождается из тьмы,

Значит, мы живы, здесь… есть я и ты.

Вот это, значит, у них лечебная программа такая.

— Тук-тук! — громко сказал я, прерывая поэтический утренник.

Хотел добавить «я ваш друг», но сдержался.

— Вы кто? — недовольно спросил поэт, глядя свысока.

Как он так умудрился сделать сидя? Умеет, блин… Он что, больничную палату с литературным клубом перепутал?

Поэт тут же добавил:

— Что вы хотели?

— Мы хотели, чтобы вы не болели, — ответил я, показывая удостоверение. — Старший оперуполномоченный Яровой Максим Сергеевич. А вы, я так понимаю… тот самый Сагада?

— Да, моя фамилия Сагада, — озадачился он.

— Замечательно, — сказал я. — Давайте обсудим ваши творческие планы с глазу на глаз. Прошу вас выйти со мной.

— Я в таком состоянии не могу ходить и вставать, — фыркнул поэт. — У меня кружится голова. Еще приступы тошноты… А не могли бы вы прийти позже?

— Конечно, — воскликнул я. — Не могли.

Тут я заметил медсестру. Она стояла рядом, здесь же в палате, и слушала стихи с тем же восторгом, что и пациенты.

— Ему что, действительно нельзя вставать и ходить? — спросил я.

— Ну, это надо лечащего врача спросить, — ответила женщина, одергивая медицинский жакет кричащего розового цвета. Или как там он называется? Фуксии? Я бы его лучше фумитоксом назвал, больше подходит по ядовитости.

— Ну так пойдёмте, спросим, — сказал я. — А вы, гражданин Сагада, сидите и никуда не уходите.

— Да куда ж я денусь, — буркнул поэт.

— Ну мало ли, может, у вас новая встреча с читателями вдруг организуется, — сказал я. — Я сейчас вернусь, только поговорю с вашим врачом.

Мы вышли с медсестрой из палаты.

— Вы знаете, — вздохнула она, — я никогда не любила стихи. Не понимала их. А он так читает — проникновенно, вдохновенно… И представляете, это всё его собственные стихи. А я вообще поэзию не любила. Из всех поэтов только Булгакова знала.

— Булгаков — поэт? — удивился я.

— Ещё какой! — уверенно сказала она.

Мы нашли лечащего врача. Худенький дяденька с профессорской бородкой, лысый, как коленка пионерки, с манерами пенсионера-наставника.

— Ну, я бы не рекомендовал ему выходить из палаты, — сказал он, сняв очки и глядя на меня почему-то просяще. — При отравлении угарным газом последствия бывают разные. Могут появиться головные боли, нарушение координации, даже потеря сознания — и все это может произойти внезапно. Иногда бывают поздние осложнения на сердце и нервную систему. Поэтому желательны полный покой и постельный режим. Я не хочу брать на себя ответственность, поймите, пожалуйста.

— Понятно, — кивнул я. — А остальные, кто с ним в палате? Им можно выходить?

— Кто там у нас… — врач почесал коленку-лысину.

— Востриков, Чернопёсов, Шатура, — стала перечислять медсестра, заглядывая в электронный журнал.

— Им можно, — махнул рукой доктор.

— Замечательно. Спасибо за содействие внутренним органам, — сказал я, пожал ему руку, пока тот не придумал для меня ещё какое-нибудь ограничение.

Я поспешил обратно, вошёл в палату и громко сказал:

— Уважаемые товарищи болезные, прошу секундочку внимания! Прошу прощения, но нам с гражданином Сагадой нужно обсудить важные детали. Погибли люди, возбуждено уголовное дело. Я бы попросил вас всех выйти — ненадолго, буквально максимум на час.

Народ загудел, как потревоженные пчёлы, но потянулся стройным роем к выходу.

Я плотно прикрыл дверь, взял казенный белый табурет и поставил его напротив кровати. Сел, глядя на поэта, который уже успел улечься и с деланным видом притворялся спящим.

— Ну что, гражданин Некрасов… простите, Сагада, — сказал я. — Давайте перейдём от стихов к прозе, так сказать.

— Что вы от меня хотите? — поэт резко сел на кровати, глядя с откровенной неприязнью. — Я уже всё рассказал. Всё, что знал.

— Повторение — мать учения, — улыбнулся я, доставая блокнот. — Вы так резко подскочили… Голова, смотрю, больше не кружится?

— Ещё как кружится, — недовольно проговорил пациент. — Давайте уже задавайте ваши вопросы, — фыркнул он, закинув ногу на ногу, всем своим видом демонстрируя пренебрежение.

— А давайте без «давайте», — сказал я. — Погибли люди. У вас, между прочим, на даче. Рассказывайте с самого начала: что, как, зачем. Может, все вместе принимали и успели наркотики спрятать? Чем вы там наширялись, что никто ничего не почувствовал?

— Что вы себе позволяете? Мы ничего не употребляли! — резко сказал Сагада. — Можете посмотреть мой анализ крови. Всем сделали — всё чисто.

— Посмотрим, — кивнул я. — Я просто не верю, что взрослые люди в пятницу вечером собрались… почитать стихи.

— Это не просто стихи, — холодно ответил поэт. — Это сама… жизнь. Вам не понять.

— Ладно, сама жизнь, — поморщился я. — Скажите мне лучше, почему «Мёртвая поэзия»? Почему ваш клуб так называется? Вы что там, суицидные настроения распространяете?

— Я ещё раз повторяю, молодой человек, — церемонно скривил губы Сагада, — у нас настоящие поэты. С большой буквы… Мы члены Союза писателей.

— Понятно, что члены, — хмыкнул я. — Так почему «мёртвая»-то?

— А вы догадайтесь, — вопросительно уставился он на меня.

— О как, — сказал я. — В шарады будем играть, да? Шарады Сагады? Нет уж, догадываться не буду. Рассказывайте, а то поедем разговаривать в другое место, не посмотрю на ваше головокружение.

— Мёртвая, потому что в современном мире поэзия умирает, — спокойно ответил он. — Как явление. Никто больше не читает стихи. Поэзия не издаётся, не продаётся, не востребована. Её место заняли хайп, блогеры, рэп и пустая говорильня. Сегодня люди перестали чувствовать слово, перестали искать смысл. Мы — последние, и мы пытаемся это удержать. Поэтому наш клуб и называется «Мёртвая поэзия». Это не культ смерти, как вы до такого додумались… Это крик о том, что жива она только в нас. Мы хотим вернуть поэзии внимание, возродить её суть, напомнить массам, что в рифме живет душа.

— Понятно, — сказал я. — Всё у вас не просто так, всё со смыслом, да?

Он промолчал, только отвернулся к окну.

— Так кто мог дощечку на дымоход положить? — спросил я. — Угрожал кто-то? Какие мысли есть?

— Понятия не имею, — сказал поэт, чуть подняв подбородок. — Мы обычные, интеллигентные люди. Просто чуточку более творчески утончённые и образованные. Возможно, кого-то и задевает наша эрудиция, наш кругозор… но я сомневаюсь, что…

— Стоп, стоп, стоп, — перебил я. — Корней Поликарпович, давайте со словоблудием закончим. Говорите прямо, кто мог это сделать? У вас есть враги? Кто мог желать смерти вам или вашим, так сказать, членам клуба?

— Да никто, — пожал он плечами.

— Хорошо, спрошу по-другому. С кем у вас конфликты?

— Ни с кем, — ответил он уверенно.

— Вот прямо уж так и ни с кем, — усмехнулся я. — А я вот сижу рядом, и у меня уже конфликт к вам зреет.

— Что вы хотите этим сказать? На что вы намекаете? — дернулся поэт.

— Хочу сказать, что не бывает у нас белых и пушистых, особенно поэтов. Они всё близко к сердцу принимают.

— Ну да, да, — кивнул он. — Есть такое. Душа поэта более ранимая.

— Так вот, ранимый ты мой, — сказал я. — С кем ругался?

— Ну… разве что только с бывшей женой, — растерянно пробормотал Корней Поликарпович. На лице его промелькнула тень тревоги — мимолётная, но выдавшая всё.

— Бывшей? В разводе? — уточнил я.

— Нет, мы в процессе. Но я так говорю — бывшая, потому что мы с ней уже… ну, не того, сами понимаете.

— Ага, — кивнул я. — Если поэтически выражаться — прошла любовь, завяли помидоры.

— Это звучит вульгарно, а не поэтически, — поправил меня поэт.

— Без разницы, — отмахнулся я. — Зато красиво. Так вот, давайте уточним, в чём ваш конфликт с бывшей?