Именно в этот момент он первым поднял голову, насторожившись. Не из-за звука. Из-за его отсутствия.

Сперва смолкли птицы в прибрежных зарослях – их разноголосый щебет, обычно заполнявший воздух, оборвался, будто по мановению невидимой руки. Потом стих звонкий смех детей, гонявших по пыльной улице деревянное колесо. Даже привычный, многослойный гул голосов на торгу – крики торговцев, споры, смех – как-то разом поник и затих, втянулся в себя. Остался только ленивый, отрывистый лай собаки да навязчивое, злое жужжание мух.

Игорь медленно отложил стамеску. По его спине пробежал холодок, не имевший ничего общего с жарой. Он вышел из-под навеса, подставив лицо палящему солнцу, и щурясь всматривался в южную сторону, за широкую ленту реки. Там, над темной полосой дальнего леса, в безоблачное марево поднималась тонкая, но плотная коричневатая дымка. Не от огня – от пыли. Мелкой, сухой, поднятой множеством копыт.

— Учитель? Что там? — Ратибор вопросительно посмотрел на него, перестав натирать веревку салом.

— Не знаю, — тихо, сквозь зубы ответил Игорь, и холодный, тяжелый комок тревоги сжался у него в желудке. Он видел подобное раньше, в другом мире, на масштабных учениях – так поднимается пыль от движущейся колонны техники. Или… кавалерии. Большой и быстрой.

И тут с южной стены, от сторожевой вышки, донесся резкий, прерывистый звук рога. Не спокойный, растянутый, оповещающий о приближении купцов или своих ладей. Тревожный, визгливый, три коротких, отрывистых, пронзительных гудка, врезавшихся в звенящую тишину. Сигнал тревоги. Сигнал беды.

Гнездо замерло на одну томительную секунду, затаив дыхание, вбирая в себя этот звук. Потом взорвалось хаосом.

Как муравейник, в который ткнули раскаленной палкой. Люди бросились от реки к стенам, женщины с визгом и причитаниями хватали за руки детей и бежали к своим полуземлянкам, с грохотом захлопывая деревянные ставни. Торговцы лихорадочно, сбивая друг друга с ног, сгребали свой нехитрый товар в мешки и короба. Гул голосов перерос в громкий, нестройный гомон, в котором ясно читалось одно – слепая, животная паника. Страх, который витал в воздухе уже несколько недель, наконец материализовался.

Игорь и Ратибор, бросив инструменты, ринулись к главной площади, туда, где уже собирались воины Хергрира, стягивая кольчуги и хватая оружие со стоек, и люди Рёрика, строившиеся в некое подобие строя. У ворот, ведущих к пристани, возникла давка. И тут из этой давки, расталкивая людей, вырвался всадник. Вернее, это был его конь – гнедая лошадь, вся в мыле и пене, с бешено выкаченными глазами и трясущейся головой, которая почти примчала своего седока. Сам гонец был молодой парень, лет восемнадцати, его лицо, загорелое дочерна, было покрыто пылью, ссадинами и засохшей кровью. Но не это было самым страшным. Его глаза. Они были пустыми, выжженными изнутри адреналином, недосыпом и ужасом долгой, отчаянной скачки. Он едва держался в седле, вцепившись в гриву окровавленными пальцами.

— Хазары! — выкрикнул он, и его голос сорвался в хриплый, порванный шепот, который, тем не менее, был слышен в наступившей гробовой тишине. Все замерли, впитывая его слова. — Отряд… всадников… тяжелые… знамя с волком… Требуют дани!

Он судорожно глотнул воздух, пытаясь набрать сил, чтобы крикнуть громче. Жилы на его шее натянулись, как канаты.

— Говорят… прошлой осенью мы платили мало! Обманули! Теперь… вдвое больше! Меха, серебро, рабы… двадцать молодых парней и девок… Иначе… — он сделал паузу, и по его грязной щеке прокатилась слеза, оставляя чистый след, — сожгут все до тла! Никого не оставят! Никого!

С этими словами он просто сполз с коня, как пустой мешок, и рухнул на пыльную землю без чувств. Его подхватили под руки и потащили в сторону, к знахарю.

На площади воцарилась оглушительная, давящая тишину, которую тут же прорвал истеричный, визгливый крик Добрыни, выбежавшего вперед с растрепанными волосами:

— Отдадим! Надо отдавать! Это же хазары! У них стальные доспехи, луки, которые пробивают дубовый щит! У них дисциплина! Мы не устоим! Мы все умрем!

— Молчи, старый перепуганный заяц! — рявкнул Хергрир, появляясь из толпы своих воинов, как медведь из берлоги. Его лицо, обычно добродушно-хмурое, было искажено чистой, неподдельной яростью. — Мы не будем ползать на брюхе и лизать сапоги этим степным шакалам! Мы дадим им бой! Мы покажем им, как умеют умирать северные волки!

— Бой? — на площадь, стараясь выглядеть невозмутимым, вышел Вышата. Его надменное, всегда спокойное лицо было болезненно-бледным, но он старался сохранить достоинство, сжимая в тонких пальцах посох с резным набалдашником. — Твои сорок воинов против сотни закаленных в набегах латников? Это не бой, Хергрир. Это самоубийство. И ты утащишь в могилу всех нас, наших жен и детей. Твоя ярость погубит Гнездо.

— А если отдадим, что будет следующей осенью? — раздался спокойный, но властный голос, перекрывший все остальные. На площадь, не спеша, словно на обычный совет, вышел Рёрик. Он был спокоен, его руки были заложены за широкий кожаный пояс, но его глаза, холодные и пронзительные, метали молнии. — Они потребуют втрое больше. Потом – вчетверо. Пока не высосут из нас все соки, не заберут последнюю овцу и последнего ребенка, не превратят в своих рабов, обреченных копать им руду до самой смерти. Я видел, как это бывает. Нет. Мы будем сражаться.

— С чем? — взмолился Добрыня, ломая руки. Его тучное тело тряслось от страха. — Наши стены? Они их спалят стрелами с нефтью! Наши копья? Они не пробьют их пластинчатые доспехи! Наши топоры? Они просто не успеют подойти! У нас нет шансов, Рёрик! Ни одного!

Игорь стоял, прислонившись к столбу навеса, и слушал этот спор, а его мозг, отрешившись от паники, работал с холодной, почти машинной скоростью. Он анализировал, взвешивал, просчитывал. Он видел откровенный ужас в глазах горожан. Видел ярость, смешанную с глубинным отчаянием, у Хергрира. Видел холодную, стальную решимость Рёрика, под которой скрывалось трезвое понимание всей тяжести положения. И видел трусливый, паникерский расчет старейшин.

*«Сотня тяжелых всадников. По сути, танки IX века. Мобильность, ударная мощь, защита. Против деревянных стен, пехоты с топорами и лучников-ополченцев. Лобовой бой – чистое самоубийство. Но…»*

Его взгляд, скользнув по перекошенным от страха лицам, упал на только что построенные им угловые башни. На частокол, который он учил воинов усиливать завалами из бревен. На участки перед стеной, где по его приказу уже начинали рыть «волчьи ямы» и ставить «рогатки» из заостренных кольев.

— Шанс есть, — тихо, но очень четко сказал он, и его голос, негромкий, но отчеканенный, прозвучал в наступившей паузе как выстрел.

Все взгляды – десятки, сотни глаз – устремились на него. Вышата – с немой, звериной ненавистью. Добрыня – с внезапной, тупой и жадной надеждой. Хергрир – с яростным, требовательным ожиданием. Рёрик – с холодным, все считывающим и оценивающим интересом. Ратибор, стоявший рядом, выпрямился, готовый броситься в огонь по первому слову учителя.

— Он опять! Опять со своим колдовством! — зашипел Вышата, указывая на Игоря дрожащим пальцем. — Он навлечет на нас гнев и своих, и наших богов! Он принес нам эту беду! Гибель!

— Молчи, жрец, — отрезал Рёрик, не удостаивая его взглядом. Его взгляд был прикован к Игорю, как клинок к горлу. — Говори, ведающий. Какой шанс?

Игорь сделал шаг вперед, чувствуя, как тяжесть ответственности ложится на его плечи почти физической тяжестью. Он видел перед собой не абстрактную тактическую задачу, а живых людей – испуганных, яростных, отчаявшихся. От его слов теперь зависели их жизни.

— Мы не выдержим лобовой атаки в чистом поле. Никто в этом мире, кроме такой же тяжелой конницы, ее не выдерживает, — начал он, обращаясь в первую очередь к Рёрику и Хергриру. — Значит, наша главная задача – нельзя допустить, чтобы они провели ее так, как хотят. Нужно заставить их драться здесь. На нашей земле. По нашим правилам.