— Независимый игрок с таким могуществом — это угроза. Прямая угроза моей власти. Угроза тому хрупкому порядку, что я годами выстраивал здесь, на этой земле. Ты понимаешь, о чем я?

— Понимаю, — тихо, но четко ответил Игорь. Он понимал прекрасно. Он перерос свою роль полезного союзника и стал самостоятельной величиной. Слишком самостоятельной.

— Поэтому, — голос Рёрика зазвенел сталью, — я не могу позволить тебе оставаться вольным мастером, «странником». Ты либо встраиваешься в мою систему, становишься ее частью, ее опорой... либо ты превращаешься в проблему. А проблемы, Ингорь, я привык решать. Кардинально.

Он выдержал многозначительную паузу, позволив невысказанной угрозе повиснуть в воздухе.

— Я предлагаю тебе статус. Официальный и высокий. Ты станешь моим верховным советником по обороне и строительству. Твое место — на совете, по правую руку от меня. Твои приказы в этих делах будут равны моим. Но... — Рёрик поднял указательный палец, и этот жест был полон безграничной власти, — ...все твои проекты, все твои «новшества» отныне будут согласовываться лично со мной. Ты получишь мою защиту, мои ресурсы, мой авторитет. Но твоя воля, твоя личная воля, отныне будет подчинена моей.

Игорь слушал, и внутри него, под слоем усталости и тревоги, закипало глухое, яростное сопротивление. «Советник». Золоченая, почетная, но все же клетка. Прямая привязка к трону, к интересам одного человека. Гарантия относительной безопасности в обмен на свободу мысли и действия. Рёрик не благодарил его. Он его приручал. Ставил на службу, как ставят на служку сокола, надевая на него клобук и путцы.

Он бросил взгляд в сторону темного входа в полуземлянку, где за жизнь его ученика шла своя, тихая и отчаянная война. Он вспомнил перекошенное ужасом лицо пленного хазарина и его хриплый шепот: «Охота началась». В одиночку, без поддержки, без тыла, он не устоит против таинственного и могущественного воеводы Авияха. Ему нужна крыша. Сильная, надежная, способная дать защиту. Ценой этой защиты была его свобода.

Он медленно поднял голову и встретился взглядом с Рёриком. В глазах конунга он не увидел ни дружелюбия, ни тепла, ни даже простой благодарности. Он увидел лишь холодный, безжалостный государственный расчет. «Ты — ценный актив. Но я должен держать тебя на коротком поводке».

Игорь медленно, с чувством тяжести, будто поднимая неподъемный груз, кивнул.

— Я принимаю твое предложение, конунг.

На губах Рёрика дрогнула едва заметная улыбка. Это была не улыбка радости или облегчения. Это была улыбка игрока, поставившего на верную карту и получившего ожидаемый результат.

— Мудрое решение. Отныне твое место — рядом со мной. Не забудь об этом.

Он резко развернулся, и его плащ взметнулся, подхваченный утренним ветерком. Через несколько шагов конунг обернулся, бросив на прощание:

— И не засиживайся у постели. У совета сегодня важное заседание. Победа победой, а дела сами себя не сделают.

Игорь остался стоять один посреди пустой, залитой утренним солнцем площади. Он был больше не пленником, не загадочным странником, не вольным умельцем. Отныне он — советник конунга. Важный, влиятельный, но все же винтик в отлаженной машине власти Рёрика. Он получил все, о чем мог мечтать изгнанник из другого времени: влияние, защиту, статус. И в тот же миг потерял то, что ценил больше всего — свободу.

Он проводил взглядом удаляющуюся фигуру правителя, и в его уставших, покрасневших от бессонницы глазах, полных тревоги за Ратибора, вспыхнул и застыл холодный, стальной огонек.

*«Что ж, Рёрик. Ты получил мое знание. Ты привязал меня к своему трону. Но мы еще посмотрим, кто кого приручил. Ты думаешь, я стал твоим инструментом? Возможно. Но я — инструмент с собственной волей, с разумом, который ты не в силах до конца постичь. И я еще покажу тебе, что значит держать рядом не верного пса, а силу, которую невозможно до конца контролировать. Наша игра только начинается».*

Он глубоко вздохнул, вбирая в себя прохладный утренний воздух, и твердым шагом направился обратно к землянке знахаря. Его личная война была далека от завершения. Она просто перешла в новую, куда более сложную и изощренную фазу.

Прошла неделя после битвы. Семь долгих дней и ночей, которые Игорь провел в странном подвешенном состоянии между сном и явью, где границы реальности расплывались, а время текло вязко, как густой мед. Он приходил в себя лишь в душной полуземлянке знахаря, у постели Ратибора, где время измерялось не солнцем и луной, а хрипами в груди ученика, частотой его прерывистого дыхания и горьковатым запахом сменяемых травяных компрессов.

И вот, на восьмое утро, когда первые лучи солнца пробились в дымовое отверстие, осветив пылинки, танцующие в воздухе, случилось чудо. Ратибор открыл глаза. Стеклянные, мутные от долгой боли и изнурительной лихорадки, но осознанные. Его первый взгляд был полон глухого недоумения, второй — немого ужаса при попытке пошевелиться, а третий, упав на Игоря, сидевшего в изголовье на скрипучем обрубке дерева, — безмерного, щемящего облегчения.

— Учитель... — прошептал он, и его голос был тих и хрипл, как шелест сухих листьев. Но для Игоря это был самый прекрасный и долгожданный звук, который он слышал за все время своего пребывания в этом суровом мире.

Кризис миновал. Знахарь Чурила, перевязав рану свежими травами, мутно пробормотал: «Кости срастаются, душа возвращается. Боги милостивы». Ратибор будет жить. Возможно, хромым, со шрамом, который останется на всю жизнь, как немой укор Игорю, но — живым.

В тот же вечер, впервые за много дней, Игорь поднялся на стену. Его душа, измотанная бессонными ночами и грузом ответственности, жаждала одиночества, глотка чистого, холодного воздуха и того чувства высоты, которое позволяло обрести хоть какую-то перспективу. Он стоял на новой, мощной башне, достроенной уже после битвы по его же чертежам, и смотрел на Гнездо, раскинувшееся у его ног в вечерних сумерках.

Город изменился. Не физически — все те же бревенчатые срубы, та же колеястая грязь на улицах, те же задымленные крыши. Но изменилась его аура, сама его душа. Исчезла прежняя, давящая атмосфера страха и неуверенности, витавшая здесь еще недавно. Теперь в воздухе царило спокойное, почти деловое оживление. Люди, завидев его высокую фигуру на стене, не шарахались в сторону, как от прокаженного, а почтительно кивали, а некоторые даже осеняли себя крестным знамением. Дети, игравшие у частокола, указывали на него пальцами и что-то возбужденно и гордо шептали друг другу.

У него теперь был статус. Официальный — верховный советник конунга, обладающий властью и голосом в совете. Неофициальный — герой, чья хитрость спасла всех от неминуемой гибели. У него был выздоравливающий ученик, ставший за время его добровольного заточения в знахарской избе почти что сыном. У него было уважение родичей — и страшное, недремлющее внимание могущественного врага где-то далеко на юге, в хазарских степях. И у него была тяжелая, ревнивая зависть правителя, который держал его теперь на коротком, хоть и позолоченном, поводке.

Он поднял голову к небу. Над ним, как и в первую ночь, раскинулся тот самый черный, бездонный бархат, усыпанный незнакомыми, холодными звездами. Тот самый, под которым он очнулся в траве, одинокий, перепуганный и абсолютно беспомощный. Но теперь эти звезды были другими. Они были *его* звездами. Он провел долгие ночи, сверяясь по ним, вычисляя широту, отмечая смещение. Он нашел под ними свое место, свою новую точку отсчета.

Он был больше не Игорь Стрельцов, инженер-нефтяник, занесенный сюда слепым случаем или чьей-то злой волей. Он был Ингорь. Ведающий. Неотъемлемая, пусть и болезненно вживленная, часть этого мира. Со всеми его жестокими победами, горькими потерями, невыплаченными долгами и смертельными врагами.

Он глубоко вздохнул, и в его груди, рядом с вечной, ноющей тоской по утраченному дому, зародилось новое, странное и властное чувство — чувство ответственности. За этих людей, смотрящих на него снизу с надеждой. За эти бревенчатые стены, ставшие ему крепостью. За будущее, которое он теперь был обязан строить, рискуя и ошибаясь.