Варяги Хергрира, увлеченные уничтожением основной массы врага, пропустили этот отчаянный клин. Несколько лучников на склоне попытались остановить их, выпустив тучу стрел, но большинство стрел отскакивали от качественных доспехов или впивались в прочные щиты. Всадники, ведомые своим предводителем, неслись по узкому проходу, словно таран, сминая редкие заслоны из ополченцев.

— Ко мне! На себя! — закричал Игорь, но его голос, негромкий и не привыкший к крику, потонул в оглушительном гуле битвы — в скрежете металла, предсмертных хрипах и воинственных кликах.

Расстояние стремительно сокращалось. Пятьдесят шагов. Тридцать. Игорь уже видел искаженное яростью лицо командира под золоченым шлемом, его горящие безумием глаза, полные ненависти и устремленные прямо на него, словно два кинжала. Игорь был безоружен. Его оружием всегда был его разум, а сейчас, в ближнем бою, он оказался беспомощным теоретиком перед лицом практики смерти.

И тут сбоку, с криком, вырвавшимся из самой глубины души: «Учитель!», метнулась тень. Это был Ратибор. Он не раздумывал ни секунды. Он видел только одно — смерть несется на его наставника, на человека, который дал ему шанс стать кем-то большим. Он бросился вперед, подняв свой нож — жалкое, почти игрушечное оружие против закованного в сталь всадника на могучем коне.

— Нет! Стой! — закричал Игорь, инстинктивно делая шаг вперед, но было поздно.

Хазарский командир, не сбавляя хода, даже не удостоив юношу полнокровного удара, нанес короткое, почти небрежное рубящее движение своей кривой саблей. Ратибор попытался увернуться, отпрыгнуть, но острие со свистом рассекло воздух и впилось ему в плечо, у самого основания шеи. Раздался глухой, влажный звук, и страшный, костлявый хруст. Ратибор с коротким, обрывающимся стоном, больше похожим на выдох, рухнул на землю, алая кровь хлынула из раны, заливая камни.

Всадник, даже не взглянув на упавшего, как на случайно раздавленное насекомое, продолжил движение. Его взгляд все так же был прикован к Игорю. Всего пятнадцать шагов.

В тот миг что-то в Игоре перемкнуло. Ледяной расчет, аналитическое спокойствие, вся его научная картина мира — все это смяла и сожрала ослепляющая, первобытная ярость. Он увидел не врага, не тактическую единицу. Он увидел человека, который только что отнял у него единственное, что стало по-настоящему дорогим в этом жестоком и чуждом мире. Единственного друга. Сына.

Он резко развернулся и рванулся к своему укрытию — большому валуну, за которым лежал его последний, тайный запасной план. Деревянный, грубо сколоченный, но смертельно опасный арбалет. Он собирал его по ночам, втайне ото всех, по обрывкам памяти, вспоминая заметки из книг и экспонаты музеев, для самого крайнего случая. Этот случай настал.

Игорь схватил тяжелое, неуклюжее оружие. Тетива из скрученных жил была уже натянута. Он вложил в ложемент короткий, толстый, уродливый болт с тяжелым железным наконечником, прицелился навскидку. У него не было времени на расчет траектории, на поправку на ветер. Была только ярость, сфокусированная в дрожащем прицеле.

Командир был уже в десяти шагах. Он занес саблю для финального удара, его лицо исказилось в предвкушении.

Игорь нажал на спусковой рычаг.

Щелчок. Резкий, сухой, негромкий хлопок. Болт сорвался с места и исчез. Он не свистел, как стрела. Он просто ударил, вобрав в себя всю ярость и отчаяние.

Золоченый шлем командира дернулся назад, словно от мощного, невидимого толчка. В его правом глазу, чуть ниже края шлема, внезапно появился короткий, толстый черенок болта. Он замер на мгновение, его рука с саблей медленно, почти грациозно опустилась. Потом он беззвучно, тяжело, как подкошенное дерево, съехал с седла на землю. Золотой шлем с глухим стуком ударился о камень.

Его спутники, мчавшиеся следом, застыли в ошеломлении. Они видели, как их грозный предводитель пал от невидимой, беззвучной смерти. Ни стрелы, ни копья. Ничего. Просто... умер. Для них, людей своего времени, это было чистым, неоспоримым колдовством. Лицом самого ужаса.

Паника, и до того клокотавшая в дефиле, вырвалась наружу с новой, всесокрушающей силой. Дикие, перекошенные ужасом крики «Колдун!» на непонятном языке пронеслись по рядам оставшихся хазар. Их боевой дух, державшийся лишь на авторитете и ярости командира, рухнул окончательно и бесповоротно. Те, кто еще мог двигаться, бросились назад, к выходу из теснины, давя и раня друг друга в отчаянной, животной попытке спастись от неведомой магии.

Игорь не смотрел на них. Он не видел бегущего врага, не чувствовал вкуса победы. Он бросил арбалет, и тяжелое дерево с глухим стуком упало на землю. Он упал на колени рядом с Ратибором, не чувствуя острых камней. Парень лежал в быстро растущей луже темной крови, его лицо было белым как мел, губы посинели. Дыхание было прерывистым, хрипящим, с клокотанием внутри. Из страшной, глубоко рассеченной раны на плече сочилась алая пена.

— Держись, — хрипло, срывающимся голосом прошептал Игорь, сдирая с себя испачканную потом и пылью рубаху и пытаясь с силой заткнуть ею рану. Теплая кровь просачивалась сквозь плотную ткань мгновенно, окрашивая его руки в липкий, багровый цвет. — Держись, слышишь меня?! Это приказ!

Ратибор ничего не ответил. Его глаза были закрыты, длинные ресницы прикрывали их. Лишь слабый, едва уловимый парок вырывался из его полуоткрытых губ.

Победа была одержана. Хазары бежали, оставив в дефиле горы тел и свою гордыню. Но Игорь, глядя на бледное, безжизненное лицо своего ученика, с холодной ясностью понимал — самая тяжелая битва только начинается. И на этот раз его инженерный гений, его знания и его расчеты были абсолютно, совершенно бессильны. Он сражался с противником, против которого не было ни чертежей, ни формул. Его звали Смерть.

Игорь не помнил деталей. Все смешалось в кровавом тумане: липкая теплота на руках, тяжесть безжизненного тела Ратибора, оглушительная тишина внутри, заглушавшая даже гул битвы. Единственной ясной мыслью было — нести, бежать, найти того старика-знахаря, что ютился у старого дуба...

Но реальность ворвалась в его кошмар грубо и внезапно. Чьи-то сильные руки вырвали у него ношу, другие — подхватили его самого под мышки и за ноги, подбросили в запыленный воздух. Оглохшие уши, еще не пришедшие в себя после грохота сражения, пронзил новый, оглушительный рев. Но теперь в нем не было ни ярости, ни боли — только ликование.

— ВЕДАЮЩИЙ! ИНГОРЬ! ГЕРОЙ!

Его качали на руках, как дитя, подбрасывая вверх. Снизу, из моря лиц, на него смотрели сотни глаз — широко раскрытых, сияющих слезами, искаженных не ужасом, а восторгом. Он видел старух, крестившихся и плачущих, видел молодых парней, смотревших на него с благоговением, видел зубастые ухмылки варягов, вытиравших окровавленные топоры о портки. И даже Вышата, обычно такой надменный, стоял поодаль, и в его глазах читалось нечто новое — сломанная гордыня и вымученное, но уважение. Они кричали его имя. Его новое, обкатанное на местный лад имя. *Ингорь*. Оно звучало чуждо и вместе с тем — как приговор.

— Сделал, странник! Ты сделал это! — ревел ему прямо в ухо Хергрир, его могучая длань сжимала плечо Игоря так, что тот вздрогнул от боли. — Видал, как они ломанулись? Прямо в пасть! А ты им — хрясь! Хребет сломал, ядрен батон! Такое в сагах воспевают!

Его наконец опустили на землю. Ноги, ватные и непослушные, едва удержали тело. Сквозь толпу к нему пробивался сам Рёрик. Лицо конунга оставалось гранитной маской, но в глубине его холодных глаз разгорелся крохотный, но жаркий огонек — смесь любопытства, расчета и некоего нового, настороженного признания.

— Ты сберег мое Гнездо, — произнес Рёрик, и его тихий, низкий голос, привыкший к повиновению, прорезал общий гвалт, заставляя ближайших смолкнуть. — Не грубой силой, не числом. Умом. Хитростью. Отныне твое слово здесь... — он сделал крошечную паузу, давая всем осознать вес сказанного, — ...будет иметь силу, немалую чем мое. Слышите все?