Булат встретил их у самого основания глиняного колосса. Домница возвышалась на два с лишним человеческих роста, массивная, молчаливая и пока еще бесполезная. От ее основания расходились, как щупальца, деревянные желоба, а к огромным, в рост человека, сшитым из бычьих шкур мехам, уже стояли несколько дюжих парней, готовые качать воздух.

— Все готово, как ты велел, — булькнул Булат, его голос сорвался от волнения. Лицо кузнеца было покрыто слоем сажи и засохшей глины, но глаза горели лихорадочным, почти безумным блеском. — Руда, самый чистый бурый железняк, и уголь, лучший березовый, засыпаны послойно. Ждем только твоего слова.

Игорь медленно, не спеша, обошел всю конструкцию по кругу, проверяя на прочность деревянные соединения, придирчиво осматривая глиняную шахту на предмет малейших, невидимых глазу трещин. Все было сделано на совесть, с тем тщанием, с каким Булат всегда подходил к своей работе. Он остановился и коротко кивнул.

— Начинай.

Булат выпрямился во весь свой немалый рост, вобрал в легкие воздух и рявкнул на своих людей так, что задрожали стёкла в ближайших окнах. Те бросились к мехам, ухватившись за длинные рукоятки. Раздался напряженный скрип дерева, тяжелое, прерывистое, словно астматическое, дыхание натягивающейся кожи. Воздух, холодный и влажный, с свистом пошел по кожаным рукавам в основание горна.

Сперва ничего не происходило. Абсолютно ничего. Толпа, замершая в напряженном ожидании, начала проявлять признаки нетерпения. Прошла минута, другая. Потом из верхнего отверстия домницы, из устья, повалил густой, едкий, желтоватый дым. Минуты тянулись, мучительно медленные. Никакого чуда.

— Колдовство не сработало, — кто-то ехидно и громко бросил в толпе, и несколько голосов поддержали его сдавленным смешком.

Игорь стоял не двигаясь, словно вкопанный, его взгляд был прикован к самому основанию домницы, к небольшому, аккуратно проделанному отверстию – летке, откуда должен был сначала пойти шлак, а затем, если все пойдет по плану, и драгоценный металл.

— Жарче! — закричал Булат, оборачиваясь к мечникам, его лицо исказила гримаса отчаяния. — Дуйте, черти лысые, дуйте, пока легкие не лопнут!

Люди на мехах, обливаясь градом пота, мышцы на их спинах и руках вздулись от нечеловеческого напряжения, рванули из последних сил. Домница вдруг загудела, застонала, как живой, пробуждающийся ото сна организм, наполняясь жаром и мощью.

И вдруг – случилось. Из летки, с шипением и клокотанием, брызнула первая, робкая струйка. Еще не металла. Густой, тягучей, стекловидной жидкости цвета грязного льда. Шлак.

— Есть! — закричал, захлебываясь, один из подмастерьев, тыча пальцем. — Течет! Печь живая!

Булат не отрывал глаз от летки, его могучие руки сжались в кулаки. Прошла еще одна вечность, показавшаяся всем присутствующим бесконечной. И тут… что-то изменилось. Кардинально. Цвет струйки поменялся на глазах. Из желтовато-зеленого, грязного, он стал ослепительно-оранжевым, почти белым, слепящим, как само солнце. И полилась уже не густая, вязкая жидкость, а настоящая, огненная, неукротимая река. Жидкий, раскаленный докрасна металл.

Толпа ахнула единым, приглушенным, почти молитвенным стоном. Никто и никогда из присутствующих не видел ничего подобного. Для них это было чистым колдовством, нарушением всех законов мироздания. Железо не текло! Оно было твердым, грубым, его ковали, по нему били молотами! Оно не могло литься, как расплавленный мед!

Металл с шипением, фейерверком ослепительных искр и зловещим утробным гулом потек по глиняному желобу, как по руслу, прямо в заранее подготовленную литейную форму – простую, выкопанную в утрамбованной земле яму, аккуратно выложенную и обмазанную огнеупорной глиной.

Булат стоял, не двигаясь, как истукан, глядя на этот магический, невероятный поток, и по его закопченной, обветренной щеке, пробиваясь сквозь слой грязи и пота, медленно, тяжело скатилась единственная, крупная слеза, оставив за собой чистый, розовый след. Он что-то прошептал беззвучно, его губы шевельнулись. Возможно, это была молитва благодарности богу Сварогу. Возможно, самое крепкое в его жизни ругательство. Разобрать было невозможно.

Когда огненный поток окончательно иссяк, и последние, алые, как расплавленный рубин, капли металла упали в форму, на площадке воцарилась оглушительная, давящая тишина, нарушаемая лишь тяжелым, прерывистым дыханием изможденных мечников и тихим, потрескивающим звуком остывающего, стекленеющего шлака.

Булат первым очнулся от общего столбняка. Он, как во сне, схватил длинный, тяжелый железный лом и медленно, почти церемонно, подошел к форме. Металл внутри уже начинал темнеть по краям, покрываясь сизой окалиной, но в центре все еще был раскаленным, алым. Булат зацепил крюком край слитка и с усилием вытащил его из формы. Это был не привычный ему пористый, губчатый, крошащийся кусок крицы, который он знал и ненавидел всю свою жизнь. Это был плотный, тяжелый, монолитный, как речной булыжник, брусок чистого металла. Он весил в разы больше при том же объеме.

Он перенес его, пыхтя от натуги, на ближайшую массивную наковальню, все еще горячим, и, занеся свой знаменитый молот, со всей силы ударил по нему. И тогда по площади разнесся не глухой, утробный стук, знакомый каждому кузнецу, а чистый, высокий, ясный, как удар колокола, звон. Звон, который вибрировал в костях и долго-долго стоял в воздухе. Это был звон настоящей, качественной стали.

Булат опустил молот, который словно прилип к его ослабевшим рукам. Он медленно, очень медленно повернулся к Игорю. И все присутствующие, как по незримой команде, повторили это движение. Сотни глаз – восторженных, испуганных, завистливых, благодарных – уставились на одного-единственного человека в грязном, выцветшем оранжевом комбинезоне.

Булат, не сводя с Игоря взгляда, тяжело, по-медвежьи, подошел к нему вплотную. Он не сказал ни слова. Не выкрикнул благодарности. Он просто низко-низко, по-рабочему, по-мужицки, склонил свою седую, львиную голову. Этот немой, простой жест был красноречивее любой хвалебной речи или торжественного славления.

И тут тишину, висевшую над площадью, словно взорвало. Сначала робкие, неуверенные возгласы, потом все более громкие, сливающиеся в единый, мощный гул. Но это был не гул злобы или страха. Это был гул чистого, неподдельного восторга. Изумления перед рожденным на их глазах чудом.

Хергрир, не спеша, подошел к наковальне, протянул руку и осторожно, кончиками пальцев, потрогал еще излучающий жар стальной слиток.

— Ты сделал это, — сказал он Игорю, обернувшись, и в его всегда холодном, расчетливом голосе впервые за все время прозвучало нечто, похожее на уважение без малейшей примеси корысти или расчета. — Ты не просто нашел воду или придумал новый рычаг. Ты принес нам… новую эпоху, ведающий. Эпоху стали.

Эффект от этого дня был мгновенным и поистине оглушительным. Новость о том, что пестрый странник заставил землю плакать огненной сталью, разнеслась по Гнезду и его окрестностям быстрее, чем самый быстрый гонец, быстрее, чем весенний паводок. Ведающий странник оказался не просто удачливым колдуном. Он оказался тем, кто может добыть из недр саму суть силы – металл, о качестве которого здесь раньше не могли и мечтать.

В тот же день, еще до заката, к Игорю в гридницу стали приходить люди. Не только кузнецы, смотревшие на него с благоговением, как на нового бога своего ремесла. Приходили суровые, видавшие виды воины из дружины Хергрира. Они молча подходили, трогали остывший слиток, водили по нему пальцами, смотрели на него голодными, хищными глазами. Они видели в нем будущие клинки, что не согнутся и не зазубрятся в самой яростной сече. Будущие доспехи, что не пробьет ни стрела, ни копье.

Пришел, польстившись, старейшина Добрыня, его глаза бегали с жадной прытью, и он, заискивающе улыбаясь, начал намекать, что для его рода, для кривичей, было бы величайшей честью и удачей иметь такого мудрого и дальновидного советника.