— Да.

— А вечером свободен?

Владимир посмотрел на неё:

— Почему спрашиваешь?

— Хочу показать тебе одно место. Красивое. Думаю, тебе, как режиссёру, понравится.

— Покажешь.

— Тогда встретимся здесь же? В семь вечера?

— Хорошо.

Они дошли до перекрёстка. Алина остановилась:

— Мне направо. А тебе?

— Налево.

Она отпустила его руку, но не сразу — задержалась на секунду.

— Спасибо за стихи, Владимир.

— Спасибо, что слушала.

Алина улыбнулась — тепло, по-доброму:

— До завтра.

— До завтра.

Она пошла направо, он — налево. Владимир обернулся раз — она тоже оглянулась. Помахали друг другу.

Потом он пошёл дальше, один. Но не одиноко. На душе было тепло.

Небо над головой сияло звёздами. Стихи, которые он прочёл — стихи Леманского, молодого, наивного, влюблённого, — ещё звучали в голове.

*Мне хватит того, что ты рядом.*

Владимир улыбнулся в темноту. Леманский писал для одной девушки, которая не оценила.

Но Алина оценила.

Может, так и должно было быть.

Владимир зашагал быстрее. Дома ждала мать с ужином. А завтра — работа, студия, фильм.

И вечером — встреча с Алиной.

Жизнь была хорошей.

Очень хорошей. Если подумать...

Владимир открыл глаза в полной темноте. Тишина. За окном ещё ночь, только на востоке едва намечалась серая полоска рассвета.

Повернул голову к будильнику — без десяти шесть. Будильник заведён на семь.

Он лежал несколько секунд, слушая тишину. За стеной кто-то похрапывал. В коридоре скрипнула половица — кто-то вышел в уборную. Обычные звуки коммунальной квартиры.

Владимир сел на кровати, потянулся. Тело просило движения. На фронте привык к физическим нагрузкам — марш-броски, окопы, таскание техники. Здесь, в мирной жизни, этого не хватало.

Встал тихо, чтобы не скрипнуть кроватью. Подошёл к рукомойнику, плеснул в лицо холодной водой из кувшина. Резко, бодряще. Сонливость слетела моментально.

Открыл шкаф, порылся на нижней полке. Там лежали старые вещи Леманского — довоенные. Нашёл потёртые тренировочные брюки, простую майку, стоптанные кеды. Переоделся быстро, по-армейски.

Вышел в коридор — пусто, все спят. На кухне тихо, керосинка не горит. Владимир прошёл на цыпочках, взял со своей полки кружку, зачерпнул воды из ведра, выпил залпом. Холодная, с привкусом металла.

Спустился по скрипучей лестнице, вышел на улицу.

Утро встретило прохладой и тишиной. Небо посветлело — бледно-серое, предрассветное. Звёзды ещё горели, но уже слабо. Воздух свежий, чистый, пахло росой и сиренью.

Улица пустая. Ни души. Только кошка пробежала, скользнула в подворотню.

Владимир размялся — наклоны, приседания, махи руками. Мышцы послушно разогревались. Потом побежал — легко, неспешно, просто чтобы двигаться.

Брусчатка под ногами, стук кед — ритмичный, мерный. Дыхание ровное. Тело радовалось нагрузке.

Он бежал по пустынным улицам Москвы. Мимо деревянных домов с резными наличниками, мимо каменных четырёхэтажек, мимо магазинов с закрытыми ставнями. Город спал.

Но постепенно просыпался.

Вот зажёгся свет в окне булочной — пекарь начинает работу. Вот дворник вышел с метлой, начал подметать тротуар. Вот открылась парадная, вышел мужчина в рабочей робе — на завод, наверное.

— С добрым утром, товарищ! — крикнул дворник.

— С добрым! — отозвался Владимир на бегу.

Солнце поднималось. Рассвет окрашивал небо в розовый и золотой. Крыши домов загорелись, купола церквей засияли. Москва просыпалась красиво.

Владимир пробежал ещё квартал, свернул обратно. Пробежка заняла минут двадцать — достаточно, чтобы разогнать кровь и проснуться окончательно.

Вернулся домой — поднялся по лестнице, зашёл в квартиру. На кухне уже горела керосинка — кто-то из соседей проснулся раньше. Владимир прошёл мимо, зашёл в свою комнату, переоделся обратно. Вытерся влажным полотенцем, надел чистую рубашку.

Вернулся на кухню. Керосинка освободилась. Владимир поставил чайник, подождал, пока закипит. Заварил чай — крепкий, почти чёрный, в большом эмалированном чайнике.

Пока чай настаивался, начал готовить завтрак.

Хлеб — нарезал ровными ломтями. Масло — достал из холодного шкафа у окна, где соседи хранили скоропортящееся. Небольшой кусок, Владимир взял немного, намазал на два ломтя хлеба.

Яйца — три штуки, последние в их запасе. Владимир разбил их на сковородку, добавил щепотку соли. Поджарил — быстро, чтобы желтки остались мягкими.

Разложил на две тарелки. Себе — яичница, хлеб с маслом, кружка чая. Матери — то же самое, только хлеба чуть больше.

Накрыл её тарелку чистым полотенцем, чтобы не остыло.

Сам сел, начал есть. Яичница горячая, хлеб свежий — вчерашний, но в Москве сорок пятого и это роскошь. Чай обжигающий, крепкий.

Дверь на кухню скрипнула. Вошла Анна Фёдоровна в халате, волосы не убраны ещё, лицо сонное.

— Володенька? — она удивлённо посмотрела на стол. — Ты уже встал? И чай заварил?

— Доброе утро, мам. — Владимир кивнул на вторую тарелку. — Тебе приготовил. Садись.

Мать подошла, сняла полотенце с тарелки, посмотрела на яичницу, на хлеб. Глаза заблестели.

— Володь... ты мне завтрак сделал?

— Ну да. Ты каждый день для меня готовишь. Я подумал — почему бы не отплатить тем же.

Анна Фёдоровна села на лавку, всё ещё глядя на тарелку. Потом посмотрела на сына — долго, внимательно.

— Что-то ты изменился, сынок.

— В хорошую сторону, надеюсь.

— В хорошую. — Она взяла вилку, отрезала кусочек яичницы, попробовала. — Вкусно. Хорошо прожарил.

— Научился на фронте. Когда повара не было, сами готовили.

Они ели молча. За окном светало окончательно. Город просыпался — слышались голоса во дворе, хлопали двери подъездов, загудел где-то трамвай.