— Для отца, — напомнил я. — Сам третью неделю в рот не беру. И не собираюсь. Алкоголь бьет по гиппокампу напрямую, даже в умеренных дозах. Плюс давление повышает.

Светка помолчала, переваривая информацию.

— Ишь ты, — сказала она наконец. — А говорили, что ты совсем пропащий. А тут гляди — лекции даже читаешь.

— Бывает, что люди меняются, — пожал я плечами, забирая пакет, и усмехнулся. — Удачи с вязанием.

Дома Валера встретил меня возмущенным мявом — чувствовал, что намечается что-то неприятное. Когда я достал переноску, кот сделал хвост ершиком и попятился под диван.

— Даже не думай, — сказал я, опускаясь на колени. — Вылезай. На дачу едем. Там мыши, птички, свежий воздух. Все как ты любишь. Ромашек не обещаю, не сезон.

Валера смотрел на меня с выражением преданного, но глубоко оскорбленного существа.

Следующие пару минут я провел, выуживая его из-под дивана, получив в процессе две царапины на руке и одну на шее. Когда Валера наконец оказался в переноске, он издал такой протяжный вой, что Брыжжаки сверху постучали по батарее.

— Потерпи, — сказал я, закрывая решетчатую дверцу. — Пару часов, и будешь на свободе.

Валера не поверил, но смирился. А минут через двадцать впервые в своей двухмесячной жизни он ехал на машине.

Ранним ноябрьским утром, когда я добрался до двора родителей, Серегин отец возился возле машины, что-то там прилаживая на бардачок. Пристроив притихшего Валеру в переноске в машине, чтобы никуда не делся, я принялся ему помогать, придерживая инструменты.

Мы закрутили гайку, и я сказал, собираясь с духом:

— Слушай, отец, тут такое дело… В общем, я поеду только до вечера. Потом мне надо будет вернуться в город.

— Как это на один, Сережа? — расстроился тот, опуская ключ и с недоумением глядя на меня. — Мы же на ночную рыбалку собирались. И Викентий так ждал. У нас и лодка есть.

— Я не могу, надо вернуться, — повторил я, избегая прямого взгляда.

Отец расстроенно засопел и продолжил молча возиться у машины. Движения у него стали нервными, дергаными, выдавая обиду. Мне было неудобно, что я его расстроил, и не объяснишь же, что из-за свидания с Дианой. Поэтому я топтался поодаль и старался не отсвечивать.

Во двор вышла Вера Андреевна, близоруко посмотрела сперва на мужа, потом на меня, что-то там прикинула и спросила, сощурив глаза:

— Мальчики, что у вас уже случилось? Опять поругались?

Ответить я не успел, потому что Николай Семенович меня опередил.

— Сережка только на один день едет, — наябедничал он, обиженно поджав губы.

Вера Андреевна недоуменно и строго посмотрела на меня, нахмурившись. А потом еще и сдвинула брови.

— Мне в город вернуться надо, — пояснил я, пожимая плечами. — Дела.

Серегина мать посмотрела на меня еще раз и сказала категорическим голосом, не терпящим возражений:

— Поедем на двое суток! Тем более тебе не на чем будет возвращаться.

— Почему это? — вытаращился на нее я, не ожидая такого поворота. — Я у вас машину планировал взять. А вы потом с дядей Веней вернетесь. У меня очень важные дела просто, их нельзя отложить.

На самом деле я бы, конечно, мог не назначать Диане свидание на завтра и ехать в деревню на двое суток. Или даже сейчас позвонить ей, извиниться и перенести встречу. Она бы не обиделась, должна же понимать, что родители — это святое. Но, если честно, глубоко в душе я опасался, что просто не выдержу двое суток с чужими людьми, тем более преклонного возраста, в замкнутом пространстве одной дачки.

Но мать Сереги Епиходова знала его как облупленного и только усмехнулась, качнув головой и отрезав:

— Поедем на двое суток.

После чего развернулась и ушла обратно в дом, давая понять, что дискуссия окончена.

Я поначалу опешил от такого обращения. В прошлой жизни я привык к другому — к тому, что мое мнение учитывается. Но здесь и сейчас я был не заслуженным нейрохирургом Сергеем Николаевичем Епиходовым, а тридцатишестилетним оболтусом, который годами испытывал терпение родителей пьяными выходками, невыполненными обещаниями и скандальной репутацией. Поэтому я вздохнул и не стал спорить. Пока примем это за условие очередной задачи, решаемой в новых обстоятельствах.

А результат мне нужен конкретный: сформировать у родителей другое отношение к сыну. Дать им понять, что он уже взрослый и способен сам решать, принимать на себя ответственность и, главное, нести ее.

Только вот эта задачка была явно потруднее приведения физического состояния и дел Сереги в порядок. С телом все ясно — диета, режим, отказ от алкоголя и сигарет, постепенное восстановление. С долгами разберемся. С репутацией на работе — вопрос времени и качественно проведенных операций. Физика и логистика подчиняются усилиям напрямую.

А вот родительское доверие — штука хрупкая. Его не вернешь одной блестящей операцией или погашенным долгом. Оно восстанавливается месяцами последовательных действий, и каждый срыв отбрасывает назад сильнее, чем десять правильных поступков продвигают вперед. Прежний Серега это доверие методично уничтожал несколько лет подряд.

Ну что ж. У меня есть целых два дня, и, если не получится улизнуть под благовидным предлогом в город, буду искать общий язык. Диане я написал сообщение и наябедничал, что мать велела ехать в село на двое суток, добавив грустный эмодзи. В ответ получил сочувственный смайлик с сердечком.

А потом явились дядя Викентий и тетя Роза, друзья родителей Сергея.

Дядя Веня — Викентий Павлович, если по паспорту, но он сам настаивал на «Вене», мол, так привык с юности. Забавное сокращение для солидного мужчины шестидесяти пяти лет с густыми седыми усами и громким смехом, но ему шло. Они с тетей Розой познакомились с родителями еще в студенческие времена, и эта дружба пережила уже полвека: свадьбы, похороны, разводы чужих детей и совместные дачные посиделки.

Тетя Роза была колоритна, причем колоритна настолько, что сразу привлекала всеобщее внимание. И дело даже не в ее миндалевидных, черных, как мокрый уголь, глазах, гусарских усиках над верхней губой, длинном крючковатом носу и необъятной фигуре. Нет, колорита тете Розе придавало ее личное мировоззрение, которое у нее было очень даже своеобразным и бескомпромиссным.

Они с дядей Викентием заехали во двор как раз в тот момент, когда мы с Епиходовым-старшим на пару совали в багажник сумки, сумочки и ящички, а Вера Андреевна суетилась вокруг и то и дело выражала беспокойство, как бы какой кулечек не развязался или какую стратегически важную сумку не поставили боком.

Тетя Роза первой вышла из машины и заполнила весь двор, перекрывая собой все остальное пространство:

— Сережик! — трубно заорала она мне, размахивая рукой. — Сережик! Веня, ты глянь, как мальчик вырос! Был такой маленький, все стихи читал и в носу ковырялся, а туточки прямо как взрослый!

— Розочка, Сергею уже четвертый десяток пошел, какой же он маленький? Ну что ты такое говоришь? — всплеснул руками дядя Веня, седовласый, очень невысокий и худой мужчина с печальными глазами пророка Моисея.

— Ой, помолчи, Веня! — непререкаемым голосом огрызнулась тетя Роза, не терпящая возражений. — Это у вас, мужиков, ребенок только научился ходить, значит, взрослый, можно за пивом посылать. А вот мы, женщины, до последнего считаем детей маленькими, особенно мальчиков.

Она посмотрела на меня, и рот ее растянулся в улыбке, как будто она хотела сказать «ути-пути». Но вместо этого неожиданно рявкнула:

— Рассказывай, Сереженька!

Не подумав, я ляпнул первое, что пришло в голову:

— Стихи?

Тетя Роза растерялась, приоткрыв рот. А вот дядя Веня громко заржал и показал мне большой палец, но только так, чтобы жена не увидела этого жеста солидарности.

— Не-е-е… — наконец отмерла тетя Роза, придя в себя. — Все рассказывай! Мы сто лет не виделись, сразу после того как Наташка…

И тут она осеклась и испуганно зыркнула на Веру Андреевну, поняв, что сказала лишнее.