А смуглый Дармен с густыми черными бровями, с черными большими глазами, с высоким прямым носом и щеткою коротко стриженных темных усов совершенно выглядел человеком кавказского типа.
Дармен как раз начал исполнять свою балладу, сопровождая мелодическую декламацию игрой на домбре, когда в уранхай вошли Акылбай с Магашем, стали быстро раздеваться и усаживаться на свободные места. Вслед за ними вошел Шубар, но проходить не стал, остановился у двери, даже камчу не отложил в сторону.
Красиво звучал голос юного жырау, поющего о том, что было известно и дорого всем присутствующим. На его плечи накинут чапан с толстыми бортами и бархатным воротником. На голове залихватски заломлен новый легкий лисий тымак.
Певец сидел, нависая над столом. Перед ним была раскрытая тетрадь с записями, он пел, заглядывая в нее.
...В покое дни бесплодны, песни спят, Но в скорбный час бегут за рядом ряд И мечут жемчуг мысли, будто волны, Слова, подобны молниям, блестят.
.Я видел смерти яростный оскал, Я боль и стоны прошлых дней собрал.
Зло раскрывать и обличить пороки Акын - учитель мой - мне завещал,
.Я видел муки дедов и отцов.
Минувшего я слышал властный зов. Я помню: бий не пожалел младенца, Угасшего под вечер средь холмов.
Я слышу плач влюбленных до сих пор, И до сих пор им вторит эхо гор.
В их ледяных объятиях прочел я Проклятие - и руки к ним простер.
Я помню бия-кабана, и вот
С тобой говорю, о мой народ!
Абай дал слову мощь, а песне - душу, И голос мой в тебе не пропадет.
Павлов попросил Абиша, чтобы он подробнее пересказал концовку дастана. Магаш, Какитай, Мука и Алмагамбет наперебой выражали свое восхищение. Послушав Абиша, Павлов присоединился к остальным.
Один Шубар, стоявший у выхода, не выразил никаких чувств восхищения. Наоборот, он остался суров с виду, похлопывая черенком плетки по ладони. Он не слышал дастана с самого начала, - но ему было достаточно и того, что он услышал. Показывая плеткой на Дармена, затем тыча ею в тетрадь, лежавшую на столе перед акыном, Шубар заговорил холодно, неприязненным осуждающим тоном.
- Это не искусство, а ядовитая отрава. Жестокий Бий-Кабан, о котором говорится в дастане, - ведь это святой ару-ах целого племени, глубоко почитаемый народом и в наши дни. Куда тебя заносит, Дармен? На что ты замахиваешься? Хочешь, чтобы содрогнулись сердца старых людей и чтобы в страхе согнулись совсем молодые, наша юная поросль? Абая-ага называешь своим учителем... Но ты понимаешь, что этой поэмой своей ты наносишь нашему Абаю непоправимый вред? Найдутся многие, - враги, недовольные его записанными «Словами назиданий», которые прямо обвинят агая в том, что это он надоумил тебя написать такую пакость. Нигде не надо читать подобный дастан, вот что я скажу!
Из всех присутствующих в уранхае акынов круга Абая Шу-бар самый старший, он уже был широко известен в народе, побывал во власти, в племенных делах слыл самым деловитым и расторопным. И в первую минуту не нашлось никого, кто мог бы возразить Шубару.
Но не стал отмалчиваться Абдрахман, который был совершенно не согласен с Шубаром. С досадою взглянув на него, Абиш резко возразил:
- Шубар-ага, ваши слова достаточно сердиты и жестоки. Хотелось бы мне знать, что так сильно задело вас за душу?
Шубар тотчас ответил:
- Да, задело меня, поэтому я и говорю сердито. В ваших стихах и дастанах сегодня поносите вы почтенных биев, а завтра начнете поносить ханов и султанов, потом и вовсе поднимете руку на святые устои ислама! И все это с присловьем: «Русское лучше! Русское истинно!», «Святая Мекка переместилась к русским!», «Все хорошее - у русских!». Ну и куда мы ведем свою молодежь? Во что превратим наш исконный степной аул, стоящий на просторах Арки уже тысячелетия? Вы хотите погубить душу нации - наш аул?
Он выкрикнул это с большим чувством, - давно уже все это накипело у него на сердце.
Абишу было ясно, что обвинения Шубара направлены не на юного Дармена, а на самого Абая. И в душе Абиша вспыхнуло гневное пламя возмущения и протеста.
- Вот как! Восславляя древний аул Арки, вы наш аул, аул Абая, - считаете заблудшим аулом! - воскликнул он. - Вы считаете, что мы утеряли направление Мекки, что наш аул потерялся между исламом и русскими. А вам не кажется, что только наш аул сейчас знает, где находится для казахов их подлинная Мекка и священный Кааба? Вы хотите отпугнуть нас от русских... А сами что делаете? Вы ползаете перед ними, перед Никифоровым, Казанцевым, перед губернатором - чтобы только получить из их рук любую власть - и попользоваться ею ради своей выгоды.
- Нет! Власти мы хотим, чтобы просто выжить под русскими! Чтобы народ защитить!
- А кто вам угрожает? Таким, как вы, ничто не угрожает. А вот вы, властители в степных волостях, - вы-то и угрожаете существованию своего народа. Становитесь бедой для них!
- Омай! О чем ты говоришь?
- О том, что слышите! Ни у Оразбая, ни у Такежана еще и в мыслях не было - обвинять аул Абая столь коварно, клеветать на него так гнусно! - крикнул Абдрахман, побледнев от ярости.
- Е! Какая клевета? А ты разве сам - не орыс, не русак? Ты сам-то куда идешь?
Сказав это, Шубар не стал спорить дальше, спохватившись, что его слова могут дойти до Абая-ага. И, вспомнив поручение Такежана, с которым тот направил его сюда, Шубар быстро повернулся и покинул юрту. Оставшиеся в уранхае джигиты и к словам, и к уходу Шубара отнеслись вполне спокойно.
Абиш только сейчас завершал устный перевод поэмы Дар-мена для Павлова. Тот выслушал с видом глубокого удовлетворения и, повернувшись к молодому акыну, взял его руку обеими своими руками, стал трясти ее и растроганно приговаривать:
- Джаксы, Дармен! Джигит, хороший акын! Молодец! - далее он говорил Абишу уже на чистом русском языке. - Именно так и должна звучать истинная поэзия! Смело, свободно, бесстрашно и правдиво!
У Дармена, которому Абиш перевел слова Павлова, вспыхнули глаза, молодое, красивое лицо просияло. Павлов добавил к сказанному:
- Дармен, Магаш, вам надо подумать и о том, чтобы писать песни и поэмы о делах сегодняшних, о событиях, происходящих вокруг вас. Например, - чем история Базаралы не тема для поэмы? Его прошлые подвиги, его борьба за жатаков...
- А ведь я прямой потомок Кодара! - воскликнул Дармен, горячо воспринявший слова Павлова. - Разве не будет правильным - именно мне воспеть гнев народа по невинно убитому батыру? Его ведь казнил Кунанбай.
Глаза Дармена горели все ярче, в них зрела великая решимость. Абиш, Магавья, Какитай - старшие друзья его с глубоким пониманием и с любовью смотрели на него.
Но с особенной теплотой и глубоким чувством благодарности смотрел на Дармена Абдрахман. Ведь именно этот с порывистой, нежной душою юноша пришел к нему на помощь и спас его счастье, когда Абиш был готов навсегда отказаться от него. Совсем недавно, сразу же после поминок по Оспану, Акылбай, Кокпай и Дармен съездили в ногайский аул и славно, вполне успешно, провели все переговоры по сватовству Абдрахмана. Молодые сваты, в качестве свидетельства ее чувств, привезли жениху письмо от невесты. Это послание нежной души и целомудренной страсти было написано красивым, возвышенным слогом, словно песня, вылетевшая из самой глубины любящего сердца...
Памятуя недавние слова о том, что поэту надо писать и «о делах сегодняшних», Магавья стал рассказывать друзьям о начавшейся в аулах Кунанбая борьбе за наследство Оспана, о чем поведал Ербол-ага ему и Акылбаю. Рассказал Магаш и о том, что в эту борьбу и в интриги семьи рьяно вступили байбише Каражан и Манике.
- Спроси, Абижан, что думает по этому поводу Федор Иванович? - обратился Магавья к брату. - Представляют ли подобные дела интерес для поэзии?
Абиш, прекрасно владевший русской речью, стал живо, в подробностях рассказывать Павлову о сложившихся после смерти Оспана внутрисемейных обстоятельствах - в связи с древними степными законами аменгерства. Павлов слушал с живейшим интересом.
