На судебном разборе весьма успешно выступил Шубар. Судьям было ясно, что разбирательство не затянется надолго, Базаралы не собирался оправдываться, и они торопились задавать ему свои вопросы: язвительные, задевающие его самолюбие, уточняющие, подбирающиеся к признанию им своей вины. Некоторые бии, размахивая тетрадками и карандашами, требовали у Базаралы, чтобы он назвал имена и фамилии всех сорока соучастников набега. На что Базаралы коротко и решительно ответил:

- Не назову. Вот я, пришел сам и стою перед вами. Я зачинщик, берите меня! Вяжите по рукам-ногам, отправляйте на каторгу. Я один за всех отвечу, но людей, ходивших со мною, никогда не выдам!

Отвечая на обвинения Шубара в том, что он поднимал смуту в народе, Базаралы ответил:

- Народ не виновен. Это мстил я, Базаралы. Такежан - мой кровник. Это из-за него старший брат Балагаз погиб в ссылке, Такежан вынудил моего младшего брата Оралбая бежать на чужбину, где он умер в безлюдной степи, я не знаю даже, где его могила! И все, что сделано с Такежаном, - это моя месть. За это сводите счеты только со мной! Хотите, убейте. Хотите - живьем закопайте в землю. Но в любом случае вы больше не сможете разлучить меня с родными местами! Я остаюсь здесь и буду за все отвечать один!

В этом и заключалась вся хитроумная интрига тяжбы: истец хотел, чтобы за преступление отвечал весь род Жигитек, а не один Базаралы, у которого ничего, кроме его собственной головы, не имелось для выплаты куна. Шубар красноречиво доказывал, что последний набег - продолжение издавна сложившихся враждебных отношений между Иргизбаем и Жигитеком. Распри идут еще со времен Кунанбая и Божея, вождя жигитеков. База-ралы следует дорогою этой старинной вражды.

- Зачем нам его тощая голова, с которой и куска мяса не срежешь? - витийствовал Шубар. - Отвечать должны все жи-гитеки - и своими табунами. К тому же род Жигитек совершил жуткое преступление, какого не знали со времен нашествия калмыков. Подвергли грабежу своих же родичей, - действовали, как враги, как чужаки! Я не успокоюсь, пока Жигитек не заплатит кун за содеянное преступление и за обиду, которую нанесли нам! Да еще надо достойно наказать всякую голь и рвань нищую, чтобы впредь им неповадно было набрасываться на чужую собственность! Приговор должен быть самым суровым! Мои условия таковы: было угнано у Такежана восемьсот лошадей, должно возместить по три лошади-пятилетки за каждую угнанную, какого бы возраста она ни была!

Совет биев работал весь день до позднего вечера. Уже с наступлением темноты бии вновь пригласили в гостиную Ба-заралы, Шубара и всех остальных. Устами мырзы Нурке был оглашен окончательный приговор. По этому приговору ответчиком за угон лошадей Такежана был признан весь род Жигитек. Виновным прежде всего был признан сам Базаралы, вместе с ним не смогли уберечься от огня правосудия и все его сородичи: кто ближе всего к огню, тот и обжигает руки. Окончательное решение гласило: за восемьсот угнанных и зарезанных коней Такежана виновная сторона должна отдать по две лошади-пятилетки за каждую угнанную.

Это судебное решение по степным законам исполнялось в продолжение всей зимы. Из всех многочисленных жигитеков, призванных к ответственности, остались не тронутыми судебным решением богатые аулы знатных жигитеков - Уркимбая, Байдалы, Жабая, которые к тому времени были в мире и дружбе с домом Кунанбая и сумели найти с ними общий язык. На остальные аулы, главным образом, среднего достатка и на бедные, пала вся тяжесть штрафа. От Шуйгинсу и до самого Караула обобранные и совсем ослабленные огромным куном аулы остались без лошадей. Они не смогли на следующую весну откочевать на джайлау и всем миром перешли в разряд жатаков.

Этой весною многолюдный аул Абая расположился на берегу Барлыбая, в просторном урочище, богатом сочными травами и широкими выпасами. Сегодня с утра раннего в ауле поднялась шумная суета, множество народу сновало между белыми байскими юртами, гостевыми домами и хозяйственными уранхаями⁷. Молодые джигиты и женщины разносили по гостевым юртам стопки сложенных одеял, подушки, скатерти, самовары и посуду - миски, блюда, расписные пиалы. На лицах людей читалось радостное оживление, женщины были в праздничных нарядах, обвязали головы белыми легкими платками с зеленой каймою. Юные девушки надели шапочки-борики с перьями филина на макушке. Дети тоже бегали принаряженные, в чистой одежде, - их на сегодня освободили от занятий в школе, созданной в ауле Абая.

На изумрудной траве за околицей аула расстелены разноцветные ковры, разбросаны коврики и узорчатые войлоки, половики - все это усердно вытряхивается, выколачивается от пыли. Две породистые борзые, рыжие с черными головами, забытые своими хозяевами, с возбужденным видом носились по всему аулу, путаясь в ногах у людей. Картина всеобщего предпраздничного ожидания прекрасно дополнялась видом этих бесподобно красивых собак. Концы их свисающих ушей были с длинной бахромой, хвосты высоко закручены. Они резво гонялись друг за другом, сшибались в затейливой схватке, прыгая друг через друга, и в грациозных, упругих движениях их утонченных тел чувствовалась звериная мощь и скрытая угроза, как в мгновенном блеске булата.

За аульной околицей с гиканьем скакали джигиты, горяча коней, по аулу на своих стригунках носились дети, звонкими криками добавляя шуму во всеобщую суету. За ними с лаем бегали своры борзых - взрослых и щенят. Весь этот шум и гам беспокоил оседланных коней, стоявших на привязи, возбужденные скакуны прядали ушами, фыркали, вскидывая головы. Рослый гнедой жеребец с черным хвостом и гривой нетерпеливо перебирал ногами на месте, словно готовый тотчас сорваться с места. Когда собаки с оглушительным лаем пробежали мимо, гнедой стал бить передним копытом и толкаться лбом в столб коновязи.

На вершине холма, недалеко от аула, сидел Абай со своими друзьями. Лицом он был обращен в сторону Чингиза, поминутно зорко всматриваясь в степную даль. В глазах его светилась спокойная радость, иногда он оборачивался назад и с добродушным видом оглядывал аул. Вид снующего народа, женщины в светлых одеждах, дети, бегающие и скачущие верхом на жеребятах, усердная прислуга, выбивающая ковры и войлочные кошмы, джигиты, ставящие юрты и готовившие мясо на открытых очагах возле уранхаев, - все это оживление и шумная суета, враз сломавшие размеренную спокойную жизнь аула, вызывали у него лишь добрую улыбку. Сегодня такой уж день, - аул в ожидании радостного события.

Нет, это не готовится той по случаю удачного разрешения судебного спора, и не ожидание приезда жениха или невесты, - но радость для всего аула не менее значительная. Виновник ее - Абиш, сын хозяина аула, два года находившийся в далеких краях, в Петербурге, и сегодня с великим нетерпением ожидаемый всей родней, отцом и матерью, братьями, всем аулом.

Встречающие ожидали не только в ауле. Верховые заранее выдвинулись навстречу и ждали далеко впереди. С утра они вытянулись цепочкой от Барлыбая до Чингиза и до перевала Бокенши. Многие из джигитов доехали до перевала, но подниматься на него не стали. Это были поэты из круга Абая во главе с Кокпаем и Акылбаем: Какитай, Дармен, Мука, Алмагамбет. Поехали вместе с ними и юноши из аула Оспана.

У Оспана своих детей не было, он взял на воспитание внучатых племянника и племянницу от Акылбая, брата и сестру -Аубакира и Пакизат. Они жили в доме старшей жены Оспана - Еркежан. Выросшие в холе и баловстве, эти двое детей могли ходить везде, где только им вздумается, и бывать там, куда другим детям появляться не дозволялось. Вот и сегодня, презрев всякие запреты и уговоры, десятилетняя Пакизат заявила своевольно: «Поеду встречать Абиша-ага!» - и выехала из аула, да еще и увлекла с собою целую стайку девчонок-всадниц, чуть старше себя.