Байкокше в эти дни поездки не раскрыл перед спутниками одного своего секрета. В двух дорожных сумах, перекинутых через спину его небольшого темно-гнедого жеребца, лежали толстые пачки бумаг - заявлений, свидетельств, «приговоров» и писем в защиту Абая, подписанных сотнями простых людей. Этот груз свой Байкокше берег, как зеницу ока.

Задача его была - пройти с этими бумагами к самому «жан-даралу».

У всех в этой маленькой ватаге друзей были свои тайные мысли, желания, намерения, опасения и надежды, направленные только на одно - как помочь Абаю. С этим путники и прибыли поздним вечером в Карамолу. Остановились в гостевой юрте, которую поставил для них Айтказы.

Оразбай был уже в Карамоле, основательно расположившись в собственных юртах: при нем было достаточно людей и скота - как дойного, так и под нож.

Выехав на день позже Абая, прибыл на день раньше - двигаясь скорым ходом, без остановок, поскольку силы его удваивались от единственного, но уж больно крепкого желания: здесь, на чрезвычайном сходе, не гнушаясь ничем, собрав и тех, и других - казахов степи и чиновников города, - всех натравить на Абая, чтобы свалить его замертво.

Как ни рвался Оразбай на сход, как ни стремился поскорее выйти в дорогу, пришлось ему задержаться. Сидя в своем ауле, теряя покой, чутко улавливая любые слухи, он ждал вестей о вражде Такежана и Абая, вестей от тяжбы, что прошла недавно в Ералы - о дележе наследства Оспана.

Именно это коварное наследство и могло прямиком бросить Такежана в руки Оразбаю. Но Такежан не давал своего последнего слова, хотя Азимбай точно сказал: дети Кунанбая не на шутку повздорили.

Все это и держало Оразбая в ауле, не давало отправиться на сход... Вот, наконец, сюда пожаловал Азимбай, уже давно обещавший приехать.

Оразбай и Демеу тотчас отвели гостя в уранхай и хорошенько расспросили обо всем. Азимбай был достаточно хитер, к тому же, не беден, а значит - вполне независим. Ораз-бай то нетерпеливо теребил его за рукав, то наседал, жадно поедая джигита своим единственным глазом, стараясь поймать каждое слово из его уст. Надменный внук Кунанбая отвечал скупо, в общих словах и поведал лишь о самом малом, незначительном.

Вот что удалось узнать... Абай крепко обидел не одного Та-кежана, но и Исхака. Хорошо зная, что все уважают его, и никто не пойдет против, Абай сумел удержать в своих руках наследство Оспана. Будучи старшим, Такежан пострадал только из-за своей робости. Пока не зная, как заполучить свою долю, он прекратил все разговоры.

Азимбай не сказал ни слова о том, какие разгорелись тяжбы между сородичами, однако он дал понять главное: Таке-жан достаточно обижен на Абая. Если вражда разгорится, то, в конце концов, Такежан сам найдет дорогу к Оразбаю. Именно это было благой вестью, что принес Азимбай, да и приезд его в аул также был хорошим знаком.

Поняв, что на большее расколоть джигита не удастся, да и самое нужное уже было выведано, Оразбай оставил их вдвоем с Демеу и вышел из уранхая.

Солнце только что закатилось. В сумерках Оразбай поехал в свои табуны, один, никого не взяв с собой. Под ним был конь заячьего окраса, шея дугой, с широким крупом, накрытый белым чепраком. И сам Оразбай, сливаясь с конем, был сейчас одет во все светлое: на голове - легкий заячий борик, на плечах - широкий тонкий чапан из репса. Всадник двигался неспешным ходом, перейдя к концу пути на бодрый шаг, слился с селевым потоком своего светло-сивого табуна.

Тысячный табун Оразбая был почти всецело светло-сивой масти и носился по джайлау, словно единое, огромное, неприрученное животное. Лошади - жеребцы и кобылы, четырехлетки, пятилетки, составлявшие ядро табуна - были не в меру строптивыми, пугливыми и дикими. На протяженном жели, в пору привязи дойных кобыл, хозяин велел держать не менее ста жеребят. Проезжающий мог залюбоваться светлой вереницей молодняка, - во славу и на радость самому Ораз-баю, - который и делал столь длинный аркан, чтобы показать себя перед людьми.

Сейчас он был один среди своего тысячного табуна, почти в темноте, бесцельно дергая поводья, и мысли его метались, будто не коня он подхлестывал камчой, а самого себя. Вдруг спешивался, вел за собой коня в поводу и бродил по табуну, словно волк на охоте, затем снова вскакивал в седло...

Нечем порадоваться. Оразбай отер слепой глаз, успевший уже иссохнуть, провалиться, как у мертвеца. Сминая в руке борик, глубоко задумался. Вдруг перед ним в темноте всплыло так же одноглазое лицо Кунанбая, с которым Ораз-бай враждовал когда-то.

Конечно! Враждовать надо так, как это умел Кунанбай. Коварно и жестоко, мстительно и беспощадно. Вся злоба Оразбая будто жила в нем сама по себе, копилась с далеких времен. Будь Оспан сейчас жив, он стал бы его самым ненавистным врагом. А теперь его целью был Абай, и уже третий год Оразбай беспрестанно плел свои козни против него, пуская на это дело сотни голов лошадей, которыми он платил чиновникам, писарям и толмачам. Подумав об этом, Оразбай огляделся в темноте, осматривая свой тысячный табун, будто прикидывая, насколько он поредел за эти годы, пущенный на взятки в городе.

Всех опутал паутиной Оразбай! Ее нити тянулись до Усть-Каменогорского, Зайсанского уездов, откуда на чрезвычайный сход съедутся владетели несметных стад и властители степных волостей, аткаминеры, бии. Вдобавок к тому, силки Оразбая были расставлены и в Семипалатинске, чуть ли не в кабинете самого уездного главы, словом, все свитые им веревки смыкались, как сеть, теперь в одном месте - в Карамо-ле, где на днях начнется сход.

Имя Оразбая было на устах волостных и судей родов Ке-рей и Матай, располагавшихся именно в Карамоле. Нашли с ним общий язык и баи, старшины родов Уак, Бура, Найман и Басентиин, кочующих по степным берегам Иртыша. Что касается городских денежных баев, то и с ними в последние годы завел Оразбай тесную дружбу, обмениваясь щедрыми дарами, словно со сватами. Здесь же, в степи, среди тобыктинцев, чуть ли не половина людей из пяти волостей были в кумовстве с ним.

Но только один аул Абая все эти хитроумные, столь широко расставленные сети небрежно обходил стороной. У Ораз-бая словно камень в глотке застревал, когда он принимался думать о том, как рассорить Абая с сородичами. Чтоб их бесы попутали! Пулей, которая смертельно ранит Абая, как раз и могла стать эта распря с Такежаном. И тогда Абай будет обречен на одиночество в родовом Большом доме, а после, может быть, даже изгнан из отцовского аула.

Вот почему Оразбай все это время говорил и думал о дележе наследства Оспана. А теперь, когда Такежан колеблется, надо действовать немедля, не жалея ничего!

Все это кружилось в его голове, когда он, в своем светлом чапане, белый, как призрак, носился по табуну на светлосером коне, пока лошадей после водопоя не погнали на выпас.

Возвращаясь скорым шагом в аул, Оразбай издали разглядел своим единственным, но зорким глазом, что у керме спешилась группа всадников. Чтобы приехать в Карамолу с подобающим сопровождением, Оразбай позвал с собой многих владетельных баев. Вот они и начали собираться: те, что стояли у коновязи, были Абыралы, Молдабай, Жиренше и Байгулак. Когда Оразбай сошел с коня, они только что принялись за вечерний чай, расположившись в большом доме, и принимал их расторопный Ыспан.

Войдя, Оразбай сразу увидел этого безбородого смуглолицего джигита, который уже бежал к двери. Взяв из рук старшего брата камчу и борик, Ыспан усадил Оразбая повыше.

Оглядывая гостей, Оразбай начал разговор, который вынашивал последние дни:

- И когда только казахи перестанут талдычить: Ибрай справедливый, Ибрай мудрый? Глядите, что вытворяет этот «справедливый Абай». Даже Такежана и Исхака, своих братьев, рожденных от одной матери, заставляет выть от обиды. Обоих оставил с пустыми руками, без наследства, выгнал из главного очага Кунанбая, все взял себе! Разве это справедливо? Это ли назовем благородством? Наглость это и пакость, и творит он все это и с живыми, и с мертвыми потомками Ку-нанбая!