Все это Оразбай говорил, захлебываясь от злости, высоко поднимая палец, возвышаясь на торе и яростно сверкая глазом на каждого из гостей.
- Не я ли предупреждал? - вопрошал он. - Не я ли говорил: наследство Оспана, наконец, откроет истинное лицо Абая! Так и вышло. Кто сбивает людей с пути, сводит на нет все хорошее, что оставил Кунанбай? Кто разоряет мирную жизнь целого домашнего гнезда? Абай! Кому он только не вредит? Все, кто идет за ним, отрекаются от праведного пути отцов, становятся изгоями. Почему? Да потому что сам он давно отрекся от всего - от старинных обычаев, нравов, даже от родного языка!
Почти всю эту ночь Оразбай говорил нечто подобное, и его друзья с удивлением слушали его. Никто ничего такого не знал о наследстве Оспана, о распре Такежана и Абая. Ни Абыралы, ни Байгулак ничего не ведали, лишь до Жиренше доползли какие-то туманные слухи...
Молдабай, косо поглядывая на хозяина, думал: «Вот, нарядился в двуличные одежды. Да если бы в его словах была хоть капля правды, он бы не порицал Абая, а поддерживал его.»
- Неужто все это так, Оразеке? - вдруг перебил Оразбая Байгулак, как бы высказав вслух осторожные мысли Молда-бая.
- О чем это вы тут говорите, Оразеке? - усомнился и Абы-ралы.
Оразбай сердито оглядел гостей.
- Е, зачем мне врать, бес, думаете, попутал меня? - искренним голосом произнес он. - Напротив, со мной, за моим дастарханом - сам Кудай всемогущий! Он все видит, и вы скоро тоже узрите... Клянусь жизнью, я говорю истину!
Некоторые гости удивленно переглянулись. Впрочем, после хорошего ужина, после мяса жеребенка, варившегося столь долго, что его уже не надо было жевать, после чая и обильных чаш кумыса, многие переменили свое суждение. Слово за слово, эти спесивые, задиристые баи рода Тобык-ты принялись поддакивать Оразбаю и обвинять Абая во всех смертных грехах.
- Почему же имя Абая тогда у всех на устах? - начал Бай-гулак, славившийся своей рассудительностью. - Почему все ближние-дальние прямо-таки смотрят ему в рот?
Вопрос был обращен к Оразбаю, но тот лишь отвернулся, недовольно махнув рукой. За него ответил более проворный на язык Жиренше:
- Е, Байгулак! Абая величают великим мудрецом, славным оратором-шешеном. А нас кое-кто записал в неучи и невежды, что сгорают от зависти к его золотой короне.
Последние слова, произнесенные с обычной для Жиренше насмешкой, так задели Оразбая, что он задрожал от злости.
- Да на что нам его ученость, даже если кое-кто назовет его великим мудрецом? В чем его ученость? «Предки плохие, отцы плохие, праведный путь казахов плох», - продолжал он, уже якобы передразнивая Абая. - Или вот: «волостной - вор и обманщик», «бии да баи - грабители и насильники», «мулла - невежда и плут». Будто мы и сами об этом. - Оразбай запнулся, но затем продолжал более уверенно: - Что это за мудрость, из-за которой ссорятся дети и отцы, народ сбивается с толку?
Жиренше заерзал, передернул плечами, будто намереваясь слегка ткнуть его в пах, чтобы тот еще пуще взбрыкнул.
- Е, Оразеке! - вскричал он. - Каждый, кто хоть мало-мальски научился читать, бегает с бумажкой за пазухой, всюду твердит «Слово Абая», поет его песни, назубок знает его стихи... Что тут поделаешь, Оразеке! Его слова доходят до наших детей - не твои!
Жиренше огляделся с самой невинной улыбкой, еще пуще разозлив Оразбая. Абыралы перехватил мысль сотрапезника и, чуть пригубив кумысу, осторожно проговорил:
- Есть такое опасение. Нынче вся детвора, джигиты-домбристы читают Абая, поют Абая. «Песни Абая», «Слово Абая». Думаю, тут расползается в народе некая новая зараза.
Абыралы поругивал Абая, хотя и глубокомысленно, но все же неуверенно, с тревогой оглядываясь по сторонам, поскольку все знали, что в народе звучит не только «Слово Абая», но и одно едкое, насмешливое стихотворение, написанное Абаем про самого Абыралы.
Тут Ыспан, тщась подтвердить только что прозвучавшие речи, сказал, обращаясь к своему старшему брату:
- Оу, Оразеке! Разве не те самые «песни» да «слова» этим летом вы нашли в своем же очаге, у собственных детей? В книге, по которой мулла учил их грамоте. Как вы расчихвостили тогда его! - Сказав, Ыспан засмеялся, что еще больше удручило Оразбая.
Помолчав, Оразбай заговорил, словно оправдываясь:
- Ну взял муллу беспортошного из здешних жуантаяков, думал, станет учить детей праведности, намазу да грамоте, а тот оказался чересчур умным. Оно бывает, что у людей, слишком грамотных, порой мозги прокисают. Вот сижу как-то возле дома, прислушиваюсь, чему же он там учит, а этот недоумок заставил детей блеять, заучивать наизусть словоблудие Абая. Высмеивает волостного главу. Кажется, это было про нашего Молдабая, - закончил Оразбай, ехидно смеясь.
Молдабай сидел молча, потемнев лицом: теперь и его задирают.
- Очернил, обдал грязью такого достойного человека! -продолжал Оразбай. - А у меня как раз в руке была камча. До того рассердился, что в кровь расписал этого муллу, и в тот же день выгнал пешком, как собаку, - пусть топает к своим жуантаякам!
Было видно, что он считает такое дело достойным всяческого подражания. Оразбай меж тем с гордостью оглядел гостей и, прибодрившись, продолжал:
- Нет, надо перекрыть это словоблудие! Кто тут славит Абая? Как можно положить конец такому разврату, если даже достойные люди поют ему хвалу? Сказано же: во все времена приходит свой искуситель. В наши дни, он - под личиной Абая. Идя против Абая, разве я не хочу уберечь казахов от гнусного совращения? О себе ли я пекусь? Неужто я желаю заполучить скот Абая или поживиться у него чем-то? Вот мой дастархан, вон мой табун, у меня своего хватит!
Хозяин махнул рукой перед собою, очертив круг дастарха-на, ткнул пальцем в стену юрты, в том направлении, где паслись в ночном его светло-сивые лошади, и продолжал:
- Попомните мои слова! Завтра же они прозвучат из уст уездного главы, их повторят и казахи, в низине и в горах. Все вокруг в голос завопят то же самое! На этот раз Абая вызывают в уезд, мне передал один толмач, мой человек в городе. Так и говорит: «Как я замечаю, гнева на него припасено достаточно и у акима уезда, и у чиновников повыше. На этот раз, пожалуй, Абай покатится, как перекати-поле, в ссылку». Для того мы и едем в Карамолу, чтобы своими глазами увидеть, как скрутят Абая, и крикнуть ему вслед слова проклятья!
Закончив свою речь, Оразбай оглядел гостей, будто высматривая несогласных. Все молча кивали под его шарящим взором, и лишь Жиренше улыбался: как оказалось, у него было свое особое соображение.
- Дело не только в том, - вдруг сказал он, - что достойные люди края и чиновники из города, наконец, договорились и вместе хотят покончить с Абаем. Но вот что я вам скажу - на этот раз Абай не уйдет и от проклятия святых аруахов!
Оразбай и Абыралы, с разных сторон дастархана, изумленно глянули на Жиренше. Улыбка уже сошла с его лица. Он заговорил сердито, даже злобно:
- Вчера, собираясь сюда, услышал еще кое-что. О новой, прямо-таки ужасной выходке Абая поведал мне Шубар. Он-то, хоть и часто хаживает к Абаю, но вовсе не его человек, вы не подумайте! И вот, рассказал, почему он так поспешно уехал из аула Абая. Весь этот аул - точно становище бесов. Вечно там крутятся темные люди: ссыльные, изгои всякие, мелочь какая-то, певцы-музыканты...
Перечисляя «темных людей», Жиренше все больше распалялся, словно каждый возбуждал в нем особую личную ненависть:
- Вот, к примеру, есть там такой Дармен, сородич Абая. И тоже якобы акын, сочинил легкомысленную песенку. И в этой пустопорожней чуши прямо-таки опозорил Кабеке, моего святого предка Кенгирбая; мол «взяточник, кабан, волк, поедавший своих щенков!» Шубар как услышал этого Дармена, так сразу и уехал, а домой вернулся, хватаясь за грудь, так как сердце ему прихватило. Сказал: Абай и сам одержим бесами, и других успел затянуть в бесовщину. Вот видите!
- Вижу! - воскликнул Оразбай, вскочив с места. - Он и есть тот самый темный человек, Абай, тот, кто отбивает сына от отца, дочь - от матери, народ - от святых предков, от нашего праведного пути! Что с ним еще делать, как не проклясть и прогнать навеки?
