Так, за ужином, за чаем-кумысом, гости Оразбая незаметно для себя перешли в его веру: теперь и они, прежде сомневавшиеся, были твердо убеждены в том, что Абая надлежит «проклясть и прогнать навеки». С этой мыслью они и отправились в дальний путь, при самых первых проблесках утренней зари...
В свите Оразбая было до сорока человек - видные баи да сопровождающие их джигиты. Возглавляя группу всадников, сразу за окраиной, Оразбай перешел на ходкую дорожную рысь. У него был свой расчет: несмотря на задержку, он должен был прийти в Карамолу хотя бы на день раньше Абая, переночевав в пути лишь один раз. Пусть даже на полдня опередить бы Абая, - удастся потолковать с нужными людьми, привлечь их на свою сторону.
Просторную белую юрту привезли в Карамолу заранее. Едва спешившись, предусмотрительный Оразбай распорядился зарезать жеребенка-стригунка, также и валуха, и пару упитанных ягнят раннего окота. Вскоре его временное жилище было полно гостей. Все приглашенные, прибывшие с горных волостей Семипалатинского уезда, уже были полностью на его стороне. С ними Оразбай давно нашел общий язык, откровенничая о деле Абая: он знал, что они такие же хитрецы, как и он сам. На следующий день его имя уже стало часто звучать на устах волостных, биев, баев и богатеев, собравшихся в Карамолу, его называли не иначе как «бай Оразбай из тобыктинцев».
В полдень того же дня джигиты Оразбая привели на длинном чембуре упитанную светло-сивую кобылу, только что пойманную в походном табуне. Оразбай велел поставить светло-сивую перед толпой и громко попросил дать благословление на жертву. Старшим из владетелей Тобыкты был Байгулак. Оразбай и попросил его благословить, чтобы зарезали лошадь.
К тому времени Оразбай натянул еще две белоснежные юрты, взятые в ауле Ракыша - волостного главы Аршалы. Не забыл, конечно, и о кумысе: проворные юные джигиты бегали с чашами туда-сюда.
Кроме вчерашних гостей, сегодня были приглашены новые: люди из Семипалатинского уезда - ближних к городу волостей, а также волостей, протяженных вдоль Иртыша. Были здесь и богатые баи из Усть-Каменогорского, Зайсанского уездов, прибывшие на ярмарку. Из рода Семиз-Найманов с холмов был бай по имени Курбан. Из отдаленных мест Иртыша, Алтая, от рода Каратай был приглашен Ережеп. Здесь хватало и мырз - торе из родов Керей, Матай, Мурын и Сы-бан. И всех их щедро принимал именно он - «бай Оразбай из тобыктинцев».
Одет он был по обыкновению скромно: все тот же неизменный чапан из светлого репса, на голове - белый заячий борик. Однако едва он заговорил, как всем стало ясно, что за этой показной скромностью скрывается значительная сила и власть. Сев посреди тора, разгладив жесткую бороду с проседью, он сам повел разговор, четко и весомо произнося каждое слово.
Никто из приехавших ни вчера, ни сегодня не затрагивал разговора о главной заботе схода в Карамоле: о спорах, раздорах, долгах, о возмещении ущерба пострадавшим, людям огромного края...
Почему? Все дело в том, что чрезвычайный сход был созван как ответ на поток жалоб и прошений от простого люда. Все эти заявления подавались по поводу бесчисленных насилий, барымты и даже человеческих смертей, а творилось все это именно теми самыми богатыми баями и властителями, что сидели сейчас в доме Оразбая. Но нет - никакое наказание даже и не коснулось их!
Все знали: если на сходе восторжествует справедливость, будут выслушаны прошения, то многие из тех, кто пил тут кумыс Оразбая, ел сурпу из его светло-сивой жертвенной кобылы, могут изрядно пострадать.
Назавтра прибудут начальники трех уездов. Ожидается сам «жандарал» из Семипалатинска. Что принесет в Карамо-лу этот чиновничий поход? Истинная же цель сегодняшнего сборища для степных властителей, баев и биев, - не договориться о чем-то определенном, а просто обнюхаться, ведь каждый мог подставить другого под разящую пулю. А как уберечь свои головы, если не держаться вместе? Разве может гнев «жандарала» пасть сразу на всех?
Так всегда узнают друг друга записные плуты - по глазам, по лицам, еще издали... Вот эти люди и пришли к дастархану Оразбая, каждый своим путем, но все вместе - с одним замыслом: уберечь свою шкуру, сбившись в плотную стаю.
Вот почему и не говорили они о делах схода, а просто ели сурпу с одного котла, шутили за кумысом, и в итоге всем стало ясно: на этом сходе они не будут бодаться друг с другом. А если начальство лягнет одного, то остальные встанут за него горой. То же самое и с чаяниями людей, жалобами, что копились годами: их жалобы опять попадут под сукно.
За дастарханом Оразбая шел малозначительный разговор о чиновниках, приезжающих назавтра, о судье-казахе и толмачах, что будут вместе с ними. Улучив минутку, Оразбай, никогда не забывающий о своих кознях, умело и как бы невзначай перевел разговор на Абая.
И тут оказалось, что об Ибрагиме, сыне Кунанбая, о его стихах и назиданиях наслышан весь Семипалатинский уезд.
Впервые произнеся за дастарханом его имя, Оразбай краем глаза заметил, как одобрительно заулыбался какой-то аксакал, сидевший пониже, затем, во время своей речи зловеще вращая глазом, он увидел, как молодой джигит, разносивший кумыс, вытянул шею, прислушиваясь к словам об Абае. Нет, хватит! - решил Оразбай. Несмотря на то что часть собравшихся, преимущественно владетельные баи, скривили рты, будто даже имя Абая им слышать противно, он не сразу нашелся, как повернуть разговор в иное русло. В середине его длинной речи никому уже не было ясно, любит ли он Абая или нет, хвалит его или честит...
- Вот и Семипалатинский глава был достаточно разгневан, послал повестку, распорядился, чтобы он непременно был здесь, - говорил Оразбай ровным голосом, точно сообщая какие-то скучные новости. - Кажется, суд намерен допросить его по многим делам. Как бы конец не пришел Абаю на этот раз. По всему видно, что завтра его будут допрашивать перед всем честным народом. Вот такую весть послали нам толмачи жандарала.
Поведя ухом, пошарив глазом, Оразбай решил не продолжать в том же духе, и вдруг нашел новый, неожиданный ход: не стал, как обычно, обвинять Абая в подстрекательстве людей и страшных кознях против белого царя, а поведал всем, как сам был недавно удивлен неимоверной жадностью Абая.
- Наследство отобрал у кровных родичей! Эх, да что там наследство. - горестно махнул рукой Оразбай. - Он даже отцу своему Кунанбаю не справил тризну!
Все разом загалдели, замахали руками, даже тот аксакал, что улыбался, услышав имя Абая, изобразил гневное удивление на лице. Впрочем, от зоркого глаза Оразбая не ускользнули и другие два-три удивленных взгляда.
Теперь разговор вроде бы повернулся в нужное русло, но на тебе! Вдруг один разгоряченный кумысом торе из сыбанов схватил домбру и забренчал на струнах, бараньим голосом пропев четверостишие:
Ибраю, братишке, стыд и позор
За то, что отцу, Кунеке, не справил он ас.
Неужто от непомерных затрат он бы помёр, Коль мясом благословенным накормил бы нас?32
Услышав подобное, гости от души расхохотались.
Этот чванливый торе был, как и Абай, жиен Бошана из рода Каракесек. Одну строку, пропетую так чудно лишь из-за неумения попасть в такт и рифму, он представил как свою поэтическую находку, с тем и хлопнул ладонью по инструменту, помедлил и даже подмигнул на слове «помёр». Сам прежде всех и захохотал...
Гости еще продолжали смеяться, когда со стороны тора донесся грубый голос, громко и четко выговоривший такие слова:
- Где это слыхано, чтобы сына чтили выше, нежели отца?
Это был Ракыш из рода Керей, богатый бай, вполне уяснивший, что истинно хотел сказать Оразбай в своей непомерно длинной речи. Высказавшись, Ракыш посмотрел вокруг, как бы ожидая немедленного ответа.
В юрте и вправду поднялся ропот: большинство, скорее, склонялись к мнению, что нет - не бывает сына, который бы поставил себя выше своего отца. Недолго послушав одобрительные возгласы, Ракыш, так же громко и внушительно заговорил:
